– Я не буду брить тебя налысо, хотя волосы выглядят странно, потому что прекрасно знаю, что не станешь бриться каждый день. Выучи эту раскраску. Носи рясу.

– И? – спросила Гидеон. – Ну, ты знаешь. Расплата. Если ты не будешь трогать мою голову, я надену свою кирасу и возьму свой меч. Ты же не дебилка, чтобы думать, что я сумею драться в рясе. И я могу рыцарствовать, пока все не разъедутся по домам. Пока тебя не сделают Рукой первого дня и не напечатают календарь с моими голыми снимкам. Где «и», Нонагесимус?

– Никакого «и», – ответила Харроу и отодвинулась от Гидеон. Снова расселась на диване. – Если бы дело было в моих желаниях, я бы тебя вообще с собой не брала. Я бы разложила тебя в девять ящиков и разослала бы их по всем Домам. Девятый приберегла бы для Крукса, утешить его старость. Я преуспею, ты мне не помешаешь, и никто никогда не узнает, что с Девятым домом что-то было не так. Крась лицо. Учись обращаться с рапирой. Свободна.

– А разве ты не должна сейчас дать мне все данные? – поинтересовалась Гидеон, вставая и разминая затекшие мышцы. – Рассказать, какие задачи перед нами стоят, с кем мы будем работать, чего нам ждать.

– Боже мой, нет. Ты должна просто делать то, что я скажу, иначе я подмешаю костяной порошок в твой завтрак и разорву тебя изнутри.

Гидеон вынуждена была признать, что звучит это довольно правдоподобно.

Если Гидеон и боялась, что следующие три месяца ей придется провести в компании Преподобной дочери, она сильно ошибалась. Шесть часов в день она училась правильно ставить ноги, держа в руке рапиру. Пыталась понять, куда деть бесполезную (ну, она ее такой считала) ничем не занятую руку, как вдруг разворачиваться боком и как передвигаться на одной ноге. В конце каждого сеанса мучений Агламена устраивала поединок один на один и разоружала ее за три движения.

– Парируй, мать твою! – постоянно повторяла она. – Па-ри-руй. Это не твой меч, Нав! Еще раз поставишь такой блок, я скормлю тебе эту рапиру.

В один из первых дней, когда она пренебрегла краской для лица, явился Крукс и отключил у нее в келье отопление. В результате она корчилась на койке и рыдала от холода, чуть не сдохнув. Поэтому без вонючей краски было не обойтись. Это было еще хуже, чем жизнь до рыцарства, не считая того маленького послабления, что она могла тренироваться вместо молитв, и того огромного послабления, которое позволяло ей никогда не сталкиваться с Круксом и Харроу. Наследница Дома отдала маршалу какой-то приказ, который увел его в недра Дрербура, где изломанные и скрипучие братья и сестры Девятого дома часами трудились над придуманной Харроу задачей.

Сама Госпожа дома заперлась в библиотеке и не выходила. Порой, очень редко, она следила за тренировками Гидеон, сообщала, что та нисколько не продвигается, стирала с ее лица краску и заставляла снова ее наносить. Иногда они с Агламеной заставляли Гидеон ходить вслед за Харроу вверх и вниз по уровням, следуя за ней тенью и сходя с ума от нетерпения.

Единственным сомнительным плюсом стало то, что порой она, неподвижно стоя с прямой спиной и застывшей на рукояти рукой, глядя куда-то над плечом Харроу, слышала обрывки разговоров. Гидеон очень не хватало информации, но эти разговоры не особенно проясняли ситуацию.

Полезнее всего оказался день, когда Харроу, слишком сердитая, чтобы приглушать голос, сказала прямо:

– Разумеется, капитан, это соревнование, даже если говорят…

– Третий дом будет лучше всего снаряжен…

– А Второй провел полжизни на войне и увешан орденами Когорты. Все равно. Мне нет дела до солдат, политиков и жрецов. Меня волнует более скромный дом.

Агламена сказала что-то, чего Гидеон не расслышала. Харроу коротко, презрительно рассмеялась.

– Любой может научиться драться. А вот думать не умеет почти никто.

В другие дни Харроу сидела над книгами и изучала некромантию. День за днем она худела, лицо заострялось, и при этом она делалась все более злой и жалкой. По вечерам Гидеон падала на койку и засыпала, не успев обработать мозоли на ногах и намазать чем-нибудь синяки по всему телу. Если она вела себя очень хорошо, Агламена разрешала ей взять в руки меч вместо рапиры. Это сходило за веселье.

Последняя неделя перед отлетом наступила неожиданно. Это походило на пробуждение от неясного и неприятного сна. Маршал Дрербура вернулся, как будто был какой-нибудь хронической болезнью. Он стоял над Гидеон, которая собирала багаж, состоявший из тех поношенных шмоток Ортуса, которые можно было быстро перешить на Гидеон – она была худее раза в три. Переделанные рясы походили на ее обычную строгую черную одежду, только чуть лучше пошитую, еще более строгую и еще более черную. Гидеон потратила кучу времени, прилаживая к сундуку второе дно, чтобы спрятать туда свой любимый заслуженный меч, драгоценную контрабанду.

Агламена нашла и перековала рапиру Ортусовой прабабки и преподнесла ее пораженной Гидеон. Клинок из черного металла и простой черный эфес совсем не походили на другие рапиры, валявшиеся внизу и отделанные торчащими шипами и кружевами.

– Скучновато, – заметила Гидеон. – Я хотела, чтобы череп выблевывал другой череп, поменьше, а вокруг летали еще черепа. Но стиль есть.

Еще она получила нож-кастет, вообще ничем не украшенный. Тяжелые полосы стали и обсидиана и три прочных черных лезвия, надежно закрепленных в рукояти.

– Только не вздумай использовать его для ударов, ради бога. Только парируй.

– Странно. Ты меня тренировала без этой штуки.

– Гидеон, – объяснила капитан, – после одиннадцати жутких недель, когда я тебя колотила до полусмерти и смотрела, как ты тупишь, как страдающий водянкой младенец, ты каким-то чудом дотянула до самого-самого хренового рыцаря. – Это была серьезная похвала. – Но если ты попытаешься задействовать вторую руку, то сразу запутаешься. Используй кастет для баланса. Оставь его на тот случай, если кто-то пробьет твою защиту, хотя лучше просто никому не позволяй этого делать. Постоянно двигайся. Перетекай с места на место. Помни, что твои руки отныне – просто сестры, а не близнецы. Одна выполняет движение, а вторая его поддерживает. Молись, чтобы на тебя в бою не смотрели слишком внимательно. И прекрати блокировать каждый удар!

В последний день Девятый дом наводнил посадочную площадку (пришли все, но место на ней еще осталось). Грустно было смотреть, как они снова и снова с радостью целуют подол Харроу. Они опустились на колени и принялись молиться с жуткими пратетушками во главе, пока Преподобная дочь стояла и смотрела, спокойная и бескровная. Скелеты ковырялись на уровнях выше.

Гидеон заметила отсутствие Преподобных отца и матери, но не стала об этом думать. Думала она о колючей одежде с чужого плеча, о болтающейся на боку рапире, о краске, которая уже казалась второй кожей. Но все же она удивилась, когда Харроу заговорила:

– Братья и сестры, слушайте. Мои отец и мать больше не будут с вами. Мой отец запечатал проход в гробницу, что всегда должна оставаться запертой, и они решили продолжать свое бдение за этой стеной вплоть до моего возвращения. Маршала я назначаю своим сенешалем, а капитан станет маршалом.

Будто подчеркивая чутье Харроу на драму, зазвонил Второй колокол. В шахту стал медленно спускаться шаттл, затмевая и без того тусклый свет равноденствия. Впервые Гидеон не ощутила всепоглощающего ужаса и подозрений: вместо этого в животе стало щекотно от предвкушения. Второй раунд. Поехали.

Харрохак посмотрела на людей Девятого дома. Гидеон тоже. Разнообразные монашки и насельники, старые паломники и стареющие вассалы, угрюмые суровые и строгие лица адептов и мистиков, безрадостных мужчин и женщин, серого и скучного народа, который дал Гидеон жизнь, но никогда не выказывал доброты и сочувствия. Лицо Харроу сияло страстью и задором. Гидеон могла бы поклясться, что в глазах у нее стоят слезы, да вот только такой жидкости не существовало во вселенной: ненависть иссушила Харроу, как мумию.