– Армян, – снова заговорил Мансур, – скажу тебе честно, я боюсь тебя, мы думали, поедет Марат, а поехал ты. Тебе лучше не дергаться.

Обстановка сама собой разрядилась, и уже не чувствовалось того холодка на спине. Многие, кто попадал в неприятности, наверняка помнят этот предательский холодок, который вроде как бы не мешает, но твердо дает знать, что он есть и находится у тебя за спиной, сковывая движения.

Он махнул рукой, находящийся в кабине пассажир вывел Ашота, и они медленно двигались к нам.

– Давай залазь в багажник, – скомандовал мне Мансур.

– Зачем тебе это? Давай поговорим здесь и сейчас решим все вопросы.

– Залазь, не доводи до греха, я тебе уже говорил, что боюсь тебя.

Я уже твердо понимал, что если и была возможность разобраться с ними, то я ее упустил. Тут подошел Ашот и чуть не плача попросил меня соглашаться с ними и не спорить.

– Мансур, – говорю, – мне сейчас трудно сказать, чем это все закончится, но знай, что если у меня будет хоть секунда времени, ты пожалеешь о своем поступке.

И я полез в багажник этого Мерседеса, номера которого я так и не смог увидеть. Следом за мной полез Ашот. Надо сказать, в те годы в Чечне шли боевые действия, на территории этой республики содержалось много россиян в качестве рабов-заложников, и нас могли отвезти туда, благо до нее рукой подать. Как только захлопнулась крышка багажного отсека. Мерс рванул с пробуксовкой и понесся вперед, унося нас в неизвестность. Ашот здорово напугался, и мне пришлось потратить много сил и времени, чтобы хоть как-то успокоить его. В принципе он уже успокоился, только плакал, вспоминая свою маму, которая будет долго переживать и плакать за убиенного сына. Ведь он даже не был женат и поэтому у его мамы не будет внуков от Ашота. Потом он долго доказывал мне, что я виновен в том, что у его мамы убили сына. Конечно, я понимаю все, но сейчас мне надо было найти в багажнике хоть ключ какой-нибудь. Никогда в жизни я не видал таких чистых багажников машин, там не было ничего – просто стерильно чисто. А Мерседес летел вперед, куда-то вдаль. Прошло где-то около часа, и я услышал знакомый шум, прислушался, посчитал все повороты и уже точно знал: нас катают по кругу. Стал рассказывать об этом Ашоту.

– Слушай внимательно, сейчас будет поворот направо и наверх, пробуксовка чуть вперед и направо.

Забегая вперед, скажу, что этот день космонавтики я запомнил на долгие лета. Катали нас долго, я просто потерял счет времени, даже Ашот перестал ныть. Машина сделала какой-то неизвестный мне поворот и потянулась вверх.

– Ашот, – спрашиваю я, – ты заметил, мы поехали в другую сторону?

Но он промолчал. Машина долго не останавливалась, и это меня очень беспокоило. Тогда я предложил Ашоту поменяться местами – он находился ближе к выходу, и когда нас начнут выводить, ему пришлось бы выходить первым. Все наши старания были тщетны, мы так и не смогли поменяться местами. Тогда я предложил ему притвориться, что вроде ему стало плохо и он потерял сознание. Мол, я скажу им: «Ашот потерял сознание» и вылезу первым. А там посмотрим, кто есть кто. Мы вроде договорились, но как только открыли крышку, Ашот выпрыгнул из багажника, и я остался в закрытом багажнике один. Время встало, трудно сказать, сколько я один просидел в одиночестве – мне казалось, прошло много времени. Между тем снаружи было тихо. По крайней мере я ничего не слышал.

Крышка багажника медленно поползла вверх. Я лежал и ждал, кто подойдет ко мне, но подходить никто не собирался. Раздался голос Мансура:

– Армян, не шали, вылезай из багажника.

Голос его был грубее, раздраженнее, было понятно, его что-то раздражало. Видно было, что он успел здорово поругаться. Пришлось выбираться из багажника. Выглянув наружу, я заметил, что все трое стояли по кругу. Ашота не было, на земле валялась Маратовская сумка. Обычно в этой сумке Алла, жена Марата, укладывала сменное белье, носки, трусы, майки. Я опять ощутил тот же холодок на спине. Понимая, что дело идет к завершению и надо срочно принимать решения и действовать, я заорал во все горло на того парня, у которого тряслись руки от страха:

– Ты, тварь, куда ты девал Ашота, я убью тебя за этого пацана.

Он растерялся, попытался оправдаться, что-то начал говорить, опустив пистолет. В этот момент я прыгнул на него, и мы оба покатились к обрыву, на краю которого мы стояли. У меня было несколько секунд времени, единственный, кто мог бы выстрелить, был Мансур, но он тоже не стрелял – его друг был повален на снег, и стрелять было рискованно. До края оставалось меньше двух метров. Я сделал прыжок с кувырком через голову и полетел вниз по крутому склону горы. Я практически провалился в глубокий снег, ударился об камень и полетел дальше вниз. Где-то там зацепился за какую-то корягу – это было поваленное дерево. Хотя снегу было много, после этого полета болело плечо, и все лицо было посечено ветками. Во время падения я четко слышал выстрел. Значит, он был готов стрелять, молодец, подумал я, прижимаясь к склону горы. Я лежал в снегу, а там, наверху, кто-то ругался грубым матом, обещал отыскать меня и дело довести до конца. Потом раздалось еще несколько выстрелов. Я понимал, что меня уже никто не найдет, а если найдет, то пожалеет об этом. Настала гробовая тишина, слышно было, как завелся мерс, и машина уехала.

Полежав еще немного и послушав тишину, я начал потихоньку двигаться к верху. На склоне горы снега было по пояс и двигаться было тяжело, зато канал, который я прорубил, падая вниз, был очень кстати. Когда я выбрался наверх, там не было никого, мерс уехал и забрал Маратовскую сумку. Ашота нигде не было. Пришлось орать сколько есть мочи. Наконец слышу голос моей потеряшки. Он находился на дне этого склона, слышимость была хорошей, я боялся навлечь на себя еще бед. Склоны Казбека были богаты дикой тварью. В конце концов все стало понятно, Ашот боится подниматься наверх, и мне самому пришлось спуститься вниз, уговаривать его подняться со мной наверх. Еще через час мы оба стояли на площадке, вокруг снег, темень и звезды, свет которых доходил до нас. Надо же, куда нас привезли. Дул сильный ветер, да и температура была где-то около пяти градусов ниже нуля. Конечно, кто-то скажет: подумаешь, пять градусов мороза, согласен. Но на мне были тапочки, которые я потерял во время полета, спортивные штаны и футболка без рукавов, все промокшее насквозь. Ашот был в ботинках, куртке и брюках. Я снял с него рубашку, порвал ее и намотал портянки. Теперь надо было определиться, в какую сторону идти. Дорога была одна, в одну сторону она шла вниз, в другую наверх. Пошли вниз. Идти было тяжело, болели ноги. На самой дороге снега было мало, а на обочине снег покрылся льдом и идти стало еще труднее. Горная дорога – само по себе тяжелое препятствие, а мне приходилось идти почти босым. Обмотки на моих ногах быстро приходили в негодность, и от них оставался только верх. Ошметки торчали вокруг ног, и выглядело это как зонт, оберегающий ногу от дождя, но дождя не было. Был мороз, судя по тому, как быстро высыхала на мне футболка, градусов пять-семь. Надо заметить, что штаны на мне от мороза отвердели, а футболка почти высохла, и холодно было только рукам и ногам. Ноги замерзли, нет, скорее, они окоченели, и холод уже не мешал. Чем дольше мы шли, тем ниже мы опускались вниз, тем больше болели ноги и уже начала из них выступать кровь. В общем, с каждым шагом надежды на спасение становится больше, а вместе с ней больше становились раны на моих ступнях.

– Ашот, – говорю, – почему тебе купили такую некачественную рубашку? Видать, приобрели на барахолке по цене один кг – пять копеек.

Но ему было совсем не до шуток, поэтому он здорово обиделся и еще долго ворчал, говоря о моем хамстве и наглости:

– Это надо же, порвал мою рубашку и еще недоволен, что она рвется на такой дороге.

Между тем стало совсем темно, а идти еще труднее. Мы остановились.

– Давай отдохнем.

Футболка на мне совсем была мокрой от пота. Парадокс: идешь быстро, потеешь, и белье на тебе мокнет. Но тебе тепло. Медленно все высыхает, и тебе холодно. Постоянно дул ветер, не прерываясь ни на секунду, и поэтому штаны на мне были покрыты ледяной коркой, а по бедрам стекала струйка пота, которая где-то там внизу замерзала. Я сел прямо на дорогу, покрытую мелким камнем, подняв ступни, попытался как-то обезболить их. Увиденное меня поразило. Я был не готов увидеть такое: вместо ступни – сплошной фарш. От увиденного мне стало еще больнее. Боже, я точно знаю, что грешен, даже знаю, в чем мой грех, я даже пытаюсь как-то бороться с этим. Но ведь не настолько же я безнадежно потерян. Что ты делаешь?