Мятликову захотелось с ехидством поинтересоваться, почему «даже» и как опыт, заключающийся в подметании плаца, попыткам ходить строем, многочасовом стоянии в карауле да уходам в самоволку помог бы ему, как сама Гуля выразилась «мир спасать».

Но язвить и подкалывать жену, и без того чувствовавшую обиду, не хотелось. И не только из-за напоминания о ребенке — о его, Мартина, ребенке, не чьем-нибудь. Гуля некогда спасла ему жизнь, не больше и не меньше. Не дала сгнить в той темнице-приюте. И с тех пор была самым дорогим для него человеком.

А потому…

— Пойду, прогуляюсь, — примирительно молвил он, откладывая и выключая ноутбук, — самое то, чтоб напряжение снять.

— Морской капусты купишь? — попросила жена. — Что-то захотелось…

Именно попросила, а не спросила. Потому что другого ответа, кроме положительного, на свой как бы вопрос не подразумевала.

«Нельзя просто взять и выйти на улицу, не выполнив хотя бы одной просьбы своей второй половинки, — подумал Мартин, выходя из подъезда, — то ли еще будет, когда ребенок родится… когда расти начнет».

Он не имел ничего против детей. Но, как человек, женившийся поздно, привык относиться к семейной жизни с некоторой опаской. За что отдельное «мерси» заслуживал один из бывших одноклассников и друг детства, ячейку общества сколотивший почти сразу после школы.

Положение свое — последствие такой авантюры — друг этот охарактеризовал предельно кратко, но исчерпывающе. Одной фразой: «себе не принадлежишь». Вот и Мартин Мятликов, несмотря на свою любовь к Гуле, опасался, что тоже перестанет принадлежать себе. Особенно когда придется все больше времени отдавать малышу.

«Если он… успеет родиться», — так некстати нашептал Мартину внутренний голос. Показавшийся ему в тот момент мерзким и подлым, как искушавший Фауста Мефистофель.

Одно было хорошо: относительно свежий воздух и движение (какая ни на есть физическая активность) изгоняли подобные навязчивые мысли с усердием добросовестного экзорциста.

Быстро дойдя до магазина, где продавалась морская капуста, Мартин взял пару коробочек и сложил в заблаговременно прихваченный пакет. Затем, с пакетом в руках, решил не торопиться домой — еще немного пройтись. До небольшого скверика в паре кварталов.

Поскольку уже стемнело, в скверике не было обыкновенно забредавших туда молодых мам с колясками и активных словоохотливых старушек. Не наблюдалось, к счастью (зайти не успели?) и посетителей иного рода. Находиться рядом с которыми добропорядочному человеку неприятно и даже небезопасно. Пьяных компаний, шумных подростков, наркоманов со своими наркоманскими делишками.

Сквер был пуст. Деревья и скульптуры отбрасывали в свете фонарей причудливые тени. Некоторые из этих теней еще время от времени начинали шевелиться — когда по веткам деревьев прогуливался ветер.

Мартину нравился скверик, он был готов часами стоять, любуясь таким зрелищем. Даже лирическое настроение временами на него находило. Но если, скажем, Александра Блока вид ночного города, погруженного в чуть нарушаемую светом фонарей темноту вдохновлял на упаднические стихи о бессмысленности сущего, то Мартина, напротив, красота ночного или поздне-вечернего скверика убеждала в том, что этот мир прекрасен. И стоит того, чтоб его беречь.

Вопрос — как?..

Неожиданно мелькнувшая между клумбами в свете фонарей маленькая тень нарушила спокойствие позднего вечера и отвлекла Мятликова от созерцания и неторопливых мыслей.

«Крыса?!» — успел подумать он с брезгливой ненавистью.

Но тонкое мяуканье, сопровождавшее появление тени, лучше всяких слов сообщило о ее принадлежности.

За мяуканьем уже совершенно ожидаемо последовали слова. Стоило Мартину прислушаться, как включился его дар, обретенный в бытность самого Мятликова усатым и хвостатым.

— Помогите! Помогите! — теперь слышал Мартин. Вскоре и сам кричавший подбежал. Кошка… точнее, котенок примерно трех месяцев.

Взъерошенный, но вроде чистенький. На бездомного не походил… насколько сам Мятликов смог бы различить в свете фонарей.

— Помочь? Что случилось? — спросил Мартин, опускаясь перед котенком на корточки.

Пусть не один год прошел с тех пор, как он снова стал человеком, но представители семейства кошачьих до сих пор вызывали у него сочувствие напополам с чувством солидарности.

— Ого! — удивленно воскликнул котенок вместо ответа. — Так вы понимаете, что я говорю?

Мартин кивнул, и котенок взволнованно продолжил:

— Так что же? Получается, человеки нас понимают? А я думал, вы слишком глупые. Потому и служите нам, кошкам.

— Не все, — возразил Мятликов, никак не комментируя пассаж насчет глупости и подчиненного статуса собратьев по биологическому виду, — только я. Потому что сам когда-то был котом. Как тебя зовут, кстати?

— Бур-р-рбон, — представился котенок с достоинством, подобающим своему имени.

— Вот как? — Мартин не сдержал усмешки. — Ну… рад приветствовать, ваше величество. Рад приветствовать, очень польщен.

И шутливо так приклонил голову, словно поклон изображая. Вот только котенок юмора не оценил.

— Я раньше не думал, что такое возможно, — залепетал он торопливо, — и вам бы не поверил. Но оказалось, что есть один кот… один мой знакомый кот… он тоже когда-то был человеком… оказалось. Но превратился в кота. Вот ему и нужна помощь. Какой-то странный человек забрал его. Странный такой… серый. Про крысу рогатую что-то говорил… уф!

Не проговорив, но выдохнув последний звук — словно запыхавшись — Бурбон замолчал в ожидании. Глядя на человека и переводя дух.

Но человек — Мартин то есть — не мог дать ему передышки. Так взволновало его услышанное.

— Рогатая праматерь-Крыса, — произнес он тревожно вполголоса.

Котенок моргнул обоими глазами. Насколько знал Мятликов, жест этот означал у кошек согласие с услышанным. Аналогично кивку у людей.

Вставало на свои места, если не все, но многое. Мартин вспомнил Мегеру Степановну в сером деловом костюме и того кадра, что занимал его место в жизни, пока сам Мятликов пребывал в кошачьей шкуре. Невысокого мужичонку, бледненького, очкастого — ту же серость, пусть и в переносном смысле. И вот теперь «странный серый человек». Опять-таки серый. И не совсем человек. По крайней мере, не бывший человеком от рождения.

Кто-то может не заметить слона, а вот Мартин чуть не забыл про крыс, с помощью джинна превратившихся в людей. Причем едва ли их было всего двое. Мегера, вроде, признавалась, что в так называемой «инвестиционной программе», ею затеянной, участвовали многие ее сородичи.

И ведь, если вдуматься, эти псевдо-люди были особенно опасны. Имели наибольшие шансы угодить Рогатой Крысе и в награду получить катаклизм, который сверг бы человечество с трона царя природы.

Обычные крысы могли убить человека, только собравшись в стаю. Крысе же в человеческом обличии вполне было по силам совершить убийство в одиночку. Тем более, если подвернувшийся человек пребывает в шкуре кота, как когда-то сам Мартин. Сладить с таким будет проще.

Обыкновенные, хвостатые крысы, обитатели подвалов, едва ли могли планировать умерщвление, подгадывая нужный день и час. Ни часов, ни календаря-то у них не было. Тогда как крыса, прикидывающаяся человеком, наверняка располагает и тем, и другим. И может провести убийство именно как магический ритуал, а не как случайное нападение.

Но главное — те крысы, что по помойкам лазают, вынуждены основную часть отпущенного им времени тратить на выживание. Не до метафизики им, не до отвлеченных размышлений.

Так что если и имелся у них Культ Рогатой праматери-Крысы, то как сугубая формальность. Вроде произнесения (добровольно-принудительного) детьми торжественных клятв, смысла которых они не всегда и понимают.

Легенда? К ней крысы… обычные наверняка относились как люди к мифу о Геракле или былине об Илье Муромце. То есть, интересно, конечно, и кое у кого даже вызывает чувство гордости величием предков. Но никакой практической ценности не имеет. А значит, придавать ей значения сильно не стоит.