Чем лучше становилось самочувствие Багрового алхимика, тем острее разрывало грудь изнутри одиночество. Он привык к тому, что один на всём свете; моральная изоляция его наступила в достаточно раннем возрасте, что же до физической — шутка ли почти шесть лет просидеть в холодном каменном сейфе запасливого Отца одному? Но у него всегда была его алхимия. Он вслушивался в энергетические потоки, пронизывающие землю повсюду — полностью перекрытыми они не были даже в тюрьме. Он был на короткой ноге с самой Смертью: то поставлял ей новых жертв, то сам ходил по острию лезвия. А здесь же… Словно кто-то в насмешку лишил его всех органов чувств, поставил на канат над пропастью и сказал: встань и иди! И совсем не страшно, не страшно потерять равновесие — потому что равновесия больше не было, он не видел бездны под ногами, не чувствовал вкуса крови от потрескавшихся и искусанных губ, не слышал свиста воздуха вокруг себя, не осязал каната под ногами…

В один из вечеров он не вернул Ласт ленту с её роскошных волос, и часто задумчиво перебирал её в руках — она недолго, но хранила запах волос его спасительницы, и это немного успокаивало. Но вскоре его спасательный круг перестал источать запахи ванили и чего-то ещё, немного острого и невероятно возбуждающего, и пропитался обыденным запахом госпиталя и его собственных пальцев. Тогда Зольф вновь перекатывал во рту философский камень и размышлял.

Ласт он был нужен. Иначе с чего бы ей заботиться о каком-то тяжело раненом человеке, хлопотать по поводу документов и ещё и пригласить после выписки пожить в доме её «семьи»? Она ясно сказала о своём желании вернуться в Аместрис, но какой толк от алхимика, не способного на самое простое преобразование?

Он словно снова оказался в тюрьме, только в этот раз запертыми оказались его таланты и умения. Зольф разозлился: он стоически перенёс заключение, оставшись в своём уме, и здесь что-нибудь придумает. Не опускать же руки. Тем более, взрывчаткой тут тоже занимаются, а у него прекрасная фора в виде профессии химика, да ещё и абсолютно легально. Но признаваться, что без алхимии лично ему тяжелее, чем в тюрьме, по крайней мере пока, Кимбли не хотел даже самому себе. Накануне выписки Леонор передала ему внушительный конверт.

— Деньги? — спросил Кимбли, удивленно приподняв бровь. — Или здесь платят за возвращение с того света?

Ласт рассмеялась.

— Это твоё. Когда тебя привезли, наши стали принимать ставки, выкарабкаешься ли ты. Я тоже поставила, и, как видишь, — она убрала за ухо выбившуюся прядь, — не зря. Но выжил-то ты, так что это твоё по праву. И потом, не поедешь же ты домой к моему отцу голым?

*

В этот день Мария, экономка дома доктора Шварца, бессменная нянечка его безвременно выросшей доченьки и попросту член небольшой, но дружной еврейской семьи постоянно смотрела в окно. Её так интересовало происходящее там, что в какой-то момент она даже не уследила за молоком. Ожидание, впрочем, было вознаграждено: когда густые светло-синие зимние сумерки окутали улицу, а жёлтый свет фонарей разогнал плотную жижу стылого тёмного воздуха, к дому подъехало такси, из которого вышел бледный молодой человек в шляпе и, открыв дверь, помог выйти её девочке, её любимице, милой Норхен. Мария снова залюбовалась походкой воспитанницы. Как же радовалось доброе сердце этой женщины, когда она узнала, что уехавшая на отдых в далекий Рим воспитанница, попавшая там в страшную аварию, пришла в себя. Она долго помогала своей девочке заново вспомнить кто она, чем она живёт, но по сей день простая экономка дома Шварцев задумывалась, что же так изменило ту, привычную ей Леонор? Быть может, правда то, что душа может не вернуться в своё тело, а другая душа попросту перепутала сосуд?..

Смахнув непрошеную слезу со старческой щеки, Мария направилась к двери. Её девочка говорила, что приведёт старого знакомого, оказавшегося в тяжёлой жизненной ситуации; отец, как всегда, только просиял — ему отчаянно не хватало неформального общения, а он отчего-то считал себя слишком старым для большей части научных сборищ молодёжи и выступал там в основном в роли наставника.

Старая еврейка не знала, как расценивать гостя. Если он и правда такой положительный, быть может, её воспитанница наконец-то возьмётся за ум и создаст семью — ей было уже целых двадцать пять! — но, с другой стороны, из контекста рассказа было совершенно точно ясно, что этот самый

химик — гой.

В растрёпанных чувствах Мария открыла дверь и попала, как всякая женщина старшего возраста, под ненавязчивое очарование блестящих манер и обходительности вежливого интеллигента.

Вскоре и Иегуд Шварц был уверен в том, что этот молодой человек посещал их дом лет эдак десять-двенадцать назад, и они с его Норхен рисовали заботливо выставленные Марией кувшин и корзину с фруктами на красном шёлке, и его девочка прекрасно чувствовала цвет, а тощему нескладному подростку-завтрашнему студенту превосходно удавалась форма.

Впрочем, в этом гостеприимном доме был ещё один весьма радушный обитатель — гигантских размеров чёрный немецкий дог по кличке Вильгельм. И пёс немедленно проникся к новой личности самой что ни на есть искренней собачьей любовью, и, хотя она не была взаимной, похоже, обладателя огромной клыкастой слюнявой пасти это совершенно не смущало. Не смущало до такой степени, что он повадился приходить в спальню Кимбли и выживать того из слишком широкой для одного кровати.

Поначалу дни Зольф проводил в библиотеке или в разговорах с отцом Леонор, частично восстановил, частично обрёл новые знания по специальности и с маниакальным упорством принялся впитывать менталитет и философию мира, в котором оказался. Хочешь диктовать правила — изволь для начала играть по чужим.

Не то что бы Кимбли хотел стать законотворцем — его больше привлекала роль наблюдателя, временами вовлечённого в активные действия: он жаждал хорошей войны, правильной гонки на выживание и был готов проигрывать там, где ставкой выступала его собственная жизнь — или смерть, с какой стороны смотреть. Но он очень хотел вернуть себе алхимию, канонаду взрывов и красоту человеческой боли. Все это вызывало колебания его душевных струн, резонировало с внутренней философией и отвечало его личному эстетическому чувству, заставляя всё его нутро трепетать в экстазе.

А для этого предстояло поработать. Впрочем, работать Багровый тоже любил.

Вечерами приходила Ласт и приносила то газеты, то книги, где так или иначе была информация об алхимии. В этом мире её считали чем-то вроде оккультного знания, давшего жизнь прочим естественным наукам, тупиковой ветвью. Однако, многие воззрения были абсолютно верными и для современной аместрийской алхимии. Значит, предстоял долгий и вдумчивый поиск.

Вдобавок к этому, Кимбли было необходимо разобраться в здешней химии. Поначалу, открыв учебники, он схватился за голову: всё же в этом мире наука ушла далеко вперед. Зато здесь была таблица Менделеева, которая привела Зольфа в полнейший восторг и помогла упорядочить и рассортировать все имевшиеся и вновь полученные знания.

*

Ласт была довольна: отец счастлив хорошей компании, Марии есть о ком позаботиться. И уж кто-кто, а зануда и перфекционист Кимбли найдёт способ открыть Врата, не зря же его так ценили, что сохранили ему жизнь! Но было ещё кое-что. Как Грид алкал стяжать в своих руках все блага и власть мира, как Глаттони мечтал попробовать всё на зуб и утолить свой голод, так и она предпочитала иметь возможность насладиться собственной греховной сущностью. Ей льстили полные вожделения взгляды аместрийца, его внимание к деталям, ей была интересна его изощрённая философия, которую он — а Ласт не сомневалась в этом — обязательно применит в любой плоскости взаимодействия с миром.

— Вино? — спросил Кимбли удивлённо, вставая из-за стола, заваленного книгами, картами и бумагами, чтобы встретить вечернюю гостью, которая, придя со смены раньше, попросту вошла в гостевую спальню, где поселили «юного химика», как выразился херр Шварц. — Мне же предписали строжайшую диету.