Написанную в 1884 году «Драму на охоте» отделяют от «Вишневого сада» почти двадцать лет, но картина лежащего на столе садовника Франца, «худого как скелет», будто предвосхищает финал последней пьесы Чехова, трагическую смерть старого Фирса.

Разоренная барская усадьба, роскошный, экзотический сад и бильярд как бы соединяются в поэтике Чехова в некий единый образ, чрезвычайно важный и выразительный в пьесе о разорении рода, гибели сада и проигранной жизни. В 1903 году, в письме от 14 октября, размышляя о возможных исполнителях ролей, он писал жене, О. Л. Книппер-Чеховой: «Гаев – для Вишневского. Попроси Вишневского, чтобы он прислушался, как играют на биллиарде, и записал бы побольше биллиардных терминов. Я не играю на биллиарде или когда-то играл, а теперь все позабыл, и в пьесе у меня все случайно. Потом с Вишневским мы сговоримся, и я впишу все, что нужно». Но герой-игрок не был случайным.

Страсть Гаева к игре и страсть к речам стали сутью его натуры. Можно представить, как Гаев витийствовал в кругу приятелей, какие тосты за общественное благо и высокие идеалы произносились за столом. Клубы, обеды и игра – все в прошлом за неимением средств. Но «фантомная» жизнь Гаева продолжается, он просто не в силах остановиться. Даже Раневская, далеко не образец здравомыслия и трезвого отношения к жизни, саркастически комментирует очередной «прожект» брата по спасению сада: «Это он бредит. Никаких генералов нет».

Во втором действии «Вишневого сада» она же с усмешкой замечает: «Зачем так много говорить? Сегодня в ресторане ты говорил опять много и все некстати. О семидесятых годах, о декадентах. И кому? Половым говорить о декадентах!» Но Гаеву поговорить хочется. Раззадоренный речами других персонажей, он начинает негромко, «как бы декламируя», произносить: «О природа, дивная, ты блещешь вечным сиянием, прекрасная и равнодушная, ты, которую мы зовем матерью, сочетаешь в себе бытие и смерть, ты живешь и разрушаешь…» Трофимов обрывает его: «Вы лучше желтого в середину дуплетом».

В романе Толстого Стиве Облонскому влиятельные друзья и приятели подыскивали «хорошее место». Гаев тоже уповает на прежние знакомства и связи. Размышляя о том, как спасти вишневый сад, он важно говорит: «В четверг я был в окружном суде, ну, сошлась компания, начался разговор о том, о сем, пятое-десятое, и, кажется, вот можно будет устроить заем под векселя, чтобы заплатить проценты в банк». Потом он сообщает, что его «обещали познакомить с одним генералом, который может дать под вексель». Примечательна лексика Гаева: «Мне предлагают место в банке. Шесть тысяч в год…» Его «обещали познакомить», «можно будет устроить заем». Гаеву кажется, что он, как и прежде, окружен приятелями и приятными людьми, которые будут рады оказать ему услугу.

На старости лет ему придется заняться весьма непривычным для него делом – пойти служить. Кто-то из прежних знакомых сжалился над лишенным дохода Леонидом Андреевичем и нашел ему место. Наверное, Гаеву нашли «доходное» место так же, как родственники и приятели ищут его для Облонского, чьи дела – «в дурном положении».

Толстой с юмором описывает «теплое» место со сложным названием, на которое нацелился Стива: «Это было одно из тех мест, которых теперь, всех размеров, от тысячи до пятидесяти тысяч в год жалованья, стало больше, чем прежде было теплых взяточных мест; это было место члена от комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и банковых учреждений». Ирония состоит еще и в том, что «банковскими служаками» окажутся люди, подобные Облонскому и Гаеву, очаровательные расточители и моты.

Гаев сообщает об этом со своей извечной присказкой: «Я банковский служака, теперь я финансист… желтого в середину». Хотя ни к чему, кроме как к игре в бильярд, Гаев уже не способен, над чем иронизирует Лопахин: «Леонид Андреич, говорят, принял место, будет в банке, шесть тысяч в год… Только ведь не усидит, ленив очень…»

В сцене прощания с домом, где прошло его детство, Гаев, по своему обычаю, не может удержаться от речей, хотя ему хочется плакать: «Друзья мои, милые, дорогие друзья мои! Покидая этот дом навсегда, могу ли умолчать, могу ли удержаться, чтобы не высказать на прощанье те чувства, которые наполняют теперь все мое существо…» Племянницы в ответ привычно умоляют его замолчать, и он, так же привычно, уныло откликается: «Дуплетом желтого в середину… Молчу…»

Чехов на протяжении всей пьесы дает ремарки к речам Гаева: «смущен», «сильно смущен». Гаев действительно смущен. Та самая «леденцовая» жизнь закончилась, а привычки и замашки остались прежними. Он чувствует, что вечно говорит не к месту и что никто не принимает его всерьез, даже лакей Яша.

Единственный раз, когда уже нельзя будет лгать себе и пытаться в чем-то уверить других, ему придется посмотреть правде в глаза и осознать случившееся. Когда в финале брат и сестра в последний раз видят дом и сад, обнимаются и рыдают, Гаевым овладевает отчаяние.

Он, как ребенок, ищет утешения и помощи, повторяя: «Сестра моя, сестра моя…» В этот момент Гаев похож на другого дядюшку, Ивана Петровича Войницкого. В третьем действии «Дяди Вани», когда Войницкий решается на неслыханный бунт и предъявляет Серебрякову счет за непрожитую жизнь, все кончается полудетским криком, обращенным к матери: «Я зарапортовался! Я с ума схожу… Матушка, я в отчаянии! Матушка!»

В последнем действии Гаев вспоминает детство, время, когда были живы родители, когда вишневый сад еще, может быть, не был заложен: «Помню, когда мне было шесть лет, в Троицын день я сидел на этом окне и смотрел, как мой отец шел в церковь…» Гаев чувствует себя в это время маленьким, оставленным и одиноким. Он с грустью говорит сестре: «Все нас бросают, Варя уходит… мы стали вдруг не нужны». В этой реплике значим порядок слов и порядок перечисления – Леонид Андреевич неизменно уверен, что он жертва и что о нем должны заботиться.

Гаева очень хочется пожалеть. Он сам себя искренне жалеет. Беда в том, что даже перед лицом случившегося он не в силах осознать, что не они стали «вдруг» не нужны и не их «все бросают». Ему оказались не нужны и, в сущности, безразличны, те, кто его любил и искренне ему верил – его «ангел», семнадцатилетняя Аня, кроткая Варя и преданный старый Фирс.

Этот вечный ребенок, вечный брат, вечный дядюшка давно уже проиграл то, что было основой рода, семьи и его собственного существования.

Пьеса «Вишневый сад» начинается сценой ожидания Раневской, она приезжает из Парижа. В конце пьесы она тоже уезжает – в Париж.

Образ барыни или барина, с шиком прокатившегося за границу и прожившего немало денег, встречается в романах Тургенева, Достоевского, Толстого. Это и «бабуленька» в «Игроке», семейство Щербацких на европейском курорте, сцены из романа «Дым», книга Лейкина «Наши за границей» и «Мимочка на водах» В. Микулич.

Живописная сцена из «Игрока» как нельзя ярче рисует картину жизни богатых русских за рубежом. «Помещица и московская барыня», «грозная и богатая семидесятипятилетняя Антонида Васильевна Тарасевичева», приезжает на воды лечиться, но оказывается в игорном зале. Проиграв в рулетку пятнадцать тысяч, она досадует: «Я сегодня пятнадцать тысяч целковых просадила на растреклятой вашей рулетке. В подмосковной я, пять лет назад, дала обещание церковь из деревянной в каменную перестроить, да вместо того здесь просвисталась. Теперь <…> церковь поеду строить»». Проиграна значительная сумма. Такие же деньги, пятнадцать тысяч, присланные ярославской бабушкой на уплату банковского долга за заложенное имение, Раневская забирает, когда снова уезжает в Париж.

Героиня Достоевского, злополучная «бабуленька», вновь оказывается около рулетки и проигрывает еще десять тысяч. Сопровождает ее дворецкий Потапыч, «седой старичок, во фраке, в белом галстуке и с розовой лысиной». Эскапады барыни сокрушают слугу: «Ох, уж эта мне заграница! <…> Говорил, что не к добру. И уж поскорей бы в нашу Москву! И чего-чего у нас дома нет, в Москве? Сад, цветы, каких здесь и не бывает, дух, яблоньки наливаются, простор, – нет: надо было за границу! Ох-хо-хо!..» Окончательный проигрыш русской барыни: «Я <…> всё там оставила, почти сто тысяч рублей. <…> Теперь я без денег, гроша нет». Но тут же добавляет: «Я еще <…> довольно богата. У меня три деревни и два дома есть. Да и денег еще найдется, не все с собой взяла»[5].