«Так значит, здесь ещё кто-то остался?» — и как в ответ на мой вопрос звучит довольно зловещий скрип, на который я сразу же оборачиваюсь и замираю. Честно говоря, картина та ещё: блеклый, кое-где мигающий, свет; немного обшарпанные стены; тишина, нарушаемая лишь моим дыханием, и холод, пробирающий до костей. Мыслить здраво в такой обстановке просто не получалось потому, поддаваясь какому-то инстинкту — явно не самосохранения, — я шагнул к двери. Из щели, вместо света, исходила тьма. Именно не темнота, а тьма. Абсолютная, всепоглощающая тьма будто бы пыталась выбраться из заточения, высовывая свои руки, хватаясь за пол, оставляя на нём и стенах царапины. В тот момент, когда мой разум остался явно где-то позади я думал о том, что, возможно, она пытается сбежать от чего-то, или кого-то. Нерешительно я взялся за ручку, будто бы не зная, помочь ей или закрыть дверь, заточить тьму с тем, от чего она так рьяно убегает. Наконец, взяв себя в руки, я распахнул дверь, тут же закрывая глаза от ужасно яркого света. Вместо того, чтобы ступить назад я почему-то шагнул вперёд, и тогда свет стал слабеть.
Открыв глаза, я не увидел привычного кабинета истории в его обычном убранстве: небольшим столом на котором всегда идеально ровно стоят стопки бумаг, чистой доски у которой лежит указка и мел, рядов парт со стульями, шкафом с книгами, стоящими в алфавитном порядке и никак иначе, и вазой с фиалкой, что всегда стоит наверху. Вместо всего этого, я увидел нечто совершенно мне незнакомое, дышащее стариной.
Я отступил назад, надеясь выйти обратно в коридор, но вместо этого упёрся в стенку, стукнувшись головой. Я поморщился, понимая, это опровергает теорию о том, что всё то — не больше чем иллюзия, а я всё-таки заснул в кабинете литературы. Снова открыв глаза, я стал свидетелем того, как зажигаются явно не электрические лампы, расположенные на стенах, освещая небольшую комнату. Напротив меня был письменный стол, на котором стояла крошечная чернильница, а рядом с кучей скомканных бумаг лежал чистый лист и белоснежное перо. На стенах, что были покрыты старыми, в некоторых местах потрескавшимися, обоями висели небольшие картины: слева и справа — пейзажи, а над столом — портрет, на котором был изображён кто-то очень знакомый, кто-то, кого мы явно проходили по школьной программе, но имени которого я не помнил от слова совсем.
Сделал шаг вперёд и оглянувшись, заметил дверь. Подёргав за ручку я с ужасом осознал, что она заперта. Она была не особо крепкой на вид, но и мысль выбить её мне в голову тогда не пришла. Потому я сделал пару шагов к столу, и заметил пару окон — слева и справа от портрета. Одно из них зашторено порванной тканью — что-то подсказывало мне, не предназначенной для такого использования. Второе окно было открыто, и на одном из стёкол была трещина, напоминающая паучью сетку. Когда я сосредоточенно думал о том, что же могло оставить на стекле такой след, сзади прозвучал глухой удар, который чуть не заставил моё сердце остановиться. Причиной шума был кусок чего-то вроде бетона.
Осознав, я медленно перевёл взгляд на потолок, на котором красовалась огромная крестообразная трещина, через которую, если мыслить логически, должен был быть виден второй этаж, но вместо этого виднелась лишь пустота чисто-белого цвета. От неё не исходило никакого света, и на ней самой не было ни единой тени, из-за чего складывалось впечатление её нереалистичности, фальшивости. Порыв ветра заставил меня снова обернуться к окнам, которые уже оба были свободны от чего-либо, что могло бы помешать им, но не впускать в комнату свет, а наоборот, поглощать его. Огонь от светильников шёл в их сторону, будто бы желая отдаться темноте и погаснуть. Внезапно послышался звук выстрела, а после — шум от топота миллиона ног, потолок стал слабо осыпаться, а после раздался крик. Жуткий, душераздирающий, крик, от которого всё тело покрылось мурашками. Казалось, он звучал снаружи, но в тоже время и в голове. Я закрыл уши в попытке уменьшить его, но это оказалось совершенно бесполезно. Стёкла окон задрожали и выгнулись, будто бы что-то давило на них снаружи, и лопнули, осыпаясь на пол миллионом осколков. Все звуки исчезли, а пространство вокруг вспыхнуло белым.
Последнее, что я увидел — сломанный стол преподавателя и неровные ряды парт. А потом изображение перед глазами расплылось, поблекло, и всё поглотила мягкая, приятная темнота.
***
Возможно, не каждому знакомо чувство, когда отходишь после наркоза, но это было именно тем, что я ощущал, когда очнулся на жёсткой кровати медпункта. Белый потолок, белые простыни и, в принципе, всё остальное, в течении нескольких минут, казались одним сплошным пятном. Во всём теле была неприятная слабость, а пальцы отказывались сгибаться. Чувство, будто бы хорошенько приложился о что-то металлическое проявилось сразу же, стоило мне немного шевельнуться. Когда я нашёл в себе силы привстать, Алисия, — наша вторая медсестра, новенькая, — тут же одёрнула полог, начав расспрашивать о самочувствии. Нельзя сказать, что в тот момент я мог лгать убедительно, но выбора у меня не было. Она что-то нервно щебетала, но слова доходили до меня с явным опозданием. Воспоминания же о том, что произошло, совсем наоборот, стремительно терзали моё сознание, не делая никаких поблажек.
Борясь с желанием взять ненадолго больничный, я всё же убедил Алисию в том, что со мной всё в порядке. Выходя из кабинета я заметил, как она набирала какой-то номер на телефоне, но не особо заострял на этом внимание. Все мысли занимал злосчастный кабинет, и когда я проходил мимо него, всё внутри сжалось, и я даже не нашёл в себе смелости заглянуть внутрь. Но стоило дойти до холла, как где-то внутри зародилось новое чувство. Чувство тревожного предвкушения, что не отпускало меня до самой остановки. Тогда же и окончательно прошла боль в голове.
Время было позднее, но район у нас, благо, безопасный. Конечно, шёл я не пятнадцать минут, но это было не так уж и плохо — как говорится, свежий воздух полезен для здоровья. И в том случае не только для физического.
Подойдя к двери, я нажал на звонок, и тут же дверь резко распахнулась.
— Лучше сразу иди на кухню, мама вся на нервах. — Прошептала Мэй с опаской глядя в сторону кухни.
После был довольно сложный и эмоциональный разговор с родителями. Сложнее всего было убедить их в том, что со мной всё в порядке, и мне просто нужно немного отдохнуть, и никакие санатории и прочее мне не нужно. Чуть менее сложным было не ляпнуть ничего из того, что я видел. И, наконец, самым простым — объяснить, почему я так сильно задержался в школе и не пошёл домой вместе с сестрой.
Вообще, родители не всегда были так обеспокоены нашим с Мэй здоровьем. Раньше они спокойно могли оставить нас на неделю и ни разу не позвонить, чтобы проверить, как мы. Но после одного происшествия, они глаз с нас не спускают. Что же это было за происшествие? Да так, одно «вполне обычное» лето, которое я запомнил до конца жизни. И итоги которого довольно сильно отразились на отношениях моих родителей с пра-дядей Стэном. Я до сих пор чувствую вину перед ним и перед Мэй, но, увы, исправить ничего не могу.
Завалившись на кровать, я перебираю в воспоминаниях случившееся. С каждой секундой всё больше деталей ускользают, растворяются, словно дымка. Всё меньше увиденное кажется реальным, но верить в то, что я просто ни с того ни с сего потерял сознание — «Наверняка перетрудился, бедняжка! Я дам тебе освобождение…» — не хотелось по понятным причинам. Мысли же о том, что это было действительно что-то необычное и даже сверхъестественное казались слишком резкими, смелыми, даже дерзкими. Но несмотря на это, такими соблазнительными, что нельзя было удержаться.
— Мама спрашивает, будешь ли ты есть? — Голос Мэй звучит как-то отдалённо, будто бы из другой комнаты, но я точно слышал, как открылась дверь.
— Что если в школе что-то произойдёт? — Вопрос скорее для потолка, так как взгляда от него я не отвожу. В тот момент это почему-то казалось непосильным трудом.
