Мальчик – вылитая мама! – театрально закатил глаза:

– Эти все – лировые. Парочка поближе – красные глазчатые мандаринки, а сзади – мандаринка точечная. Но все они…

– Лировые?

– Ага, – сказал мальчик.

– А вон та маленькая, наподобие акулы?

– Акула, – сказал мальчик, покачал головой и оставил дядю наедине с его тревогами.

Теперь Ларри смотрит, как эта мини-акула поворачивается и атакует его, подплывая к стеклу.

Ларри прижимает подушку к груди, сгибает ноги в коленях – принимает позу эмбриона. Думает о том, как любил отца. И как отец любил его, принимал таким, какой он есть, смотрел на него – насколько это вообще возможно для религиозного человека – с верой иного рода. Он верил в самую суть Ларри. Он чтил своего сына.

Но к тому, что отец верил в Ларри так, как человек верит в человека, прилагалось глубоко принципиальное неверие отца во все, что Ларри считал истинным. На смертном одре отец не переставал втолковывать: та жизнь, которую Ларри ведет сейчас, та жизнь, которую он сам себе выстраивал ценой упорных усилий, – вовсе не подлинная жизнь Ларри.

Даже когда Ларри исполнилось тридцать, когда волосы припорошила первая седина и мешки под глазами набрякли, его отцу казалось, что выбранная Ларри жизнь – что-то временное, распутье, а в итоге для Ларри придет пора «вернуться домой», как это называл отец.

Домой.

Для его отца и сестры дом был не конкретным местом, где берет начало твоя жизнь. А любым аванпостом, любой точкой планеты, где есть единомышленники, кошерные, окунающиеся в микву, посещающие синагогу, аплодирующие Израилю соплеменники, которые все как один чувствуют и верят одинаково и поступают одинаково, на один и тот же манер, в том числе относятся к трауру настолько серьезно, что выдышали уже весь воздух в комнате, вынуждая живых задыхаться, чтобы те в конце концов вправду стали одним целым с покойным.

Отец Ларри настолько убежденно верил, что все существование его сына – лишь временный этап, что в одном из прощальных разговоров сказал Ларри:

– Если у тебя есть эти жуткие хипстерские татуировки, знать о них ничего не хочу. Но, умоляю, если будешь делать еще, делай там, где их не видно. Когда ты вернешься к своим, нелегко придется, если у тебя окажется какая-то глупая надпись на костяшках пальцев или дракон на запястье. Тебе придется лицезреть свою ошибку каждое утро, когда надеваешь тфилин.

В этот момент Ларри охватили смешанные и странные чувства. Он почувствовал, что за него переживают. И обиду тоже почувствовал. И одновременно невольно рассмеялся. Услышать «хипстер» из уст отца! Миллион долларов – да, он поспорил бы на миллион, что отец этого слова никогда не слышал.

Если уж они добрались до судьбоносных решений, наступил самый подходящий момент – не хуже любого другого – поговорить о похоронах и о транспортировке того, что станет телом, домой, обратно в Нью-Йорк.

Не мог же Ларри отстраниться от всех этих дел и перевалить их на сестру. Должен же он в конце концов повзрослеть.

Отец, в свой черед, рассмеялся – хрипло, с пересохшим горлом. Нет, сказал он сыну. Он направится не туда. Нет, не в Бруклин.

Такой ответ чуть не сшиб Ларри с ног. Но тут Ларри вспомнил давно позабытое. Да, конечно же, само собой, отец желает упокоиться в Израиле. Когда придет Мессия и мертвые пробудятся, отцу не захочется катиться под землей до самого Иерусалима, прежде чем восстать из могилы. Вот что втолковали Ларри в детстве: те, кто покоится на Святой Земле, вылезут прямо из своих могил. Другим евреям, прежде чем ожить, придется проделать долгий путь – катить свои гремящие косточки до дома всех домов.

– Иерусалим, – сказал Ларри, кивнув мрачно и с полным пониманием.

Отец снова засмеялся.

– Ерушалаим? Ты себе представляешь, сколько это стоит? Отправить гроб самолетом? Купить место на кладбище? Хочешь, чтобы я переслал себя по почте, чтобы меня засунули в склон каменистого холма около шоссе, в тени торгового центра, точь-в-точь похожего на западные? Нет, Ларри, не в Израиле. Здесь, в Мемфисе, – сказал он. – Меня похоронят мехутаним[11]. Буду покоиться рядом с семейным участком родни твоей сестры.

– В Мемфисе, насовсем?

Отец кивнул. В Мемфисе, насовсем. Да.

Ларри не знал, что и подумать. А как же места на кладбище в Ройял-Хиллс, уже оплаченные отцом и матерью?

– Мой свадебный подарок ей и тому дуролому.

– Ты отдал свое место Деннису?

– В тот же день, когда они обменялись кольцами. Пусть твоя мать покоится под общим надгробием с именем, которое для еврея – просто смех. Деннис. Все равно что провести вечность в могиле с тренером по теннису.

– Но, пап, они не вернутся в Бруклин. Никогда. Они даже в гости не приезжают.

– Что ты знаешь о планах твоей матери и этого идиота? Какой мозольный оператор переносит свой бизнес в места, где богачи с утра до вечера рассиживаются, задрав ноги кверху? В пятидесяти милях от их дома не найдешь ни одной сверхсложной мозоли.

– Почему вдруг мы заговорили про ноги? Абба, ты же нездешний, – сказал Ларри, обводя рукой вокруг, подразумевая больничную палату, и больницу, и Мемфис, и великий штат Теннесси. – А что, если я прямо сейчас верну те места? Что, если я договорюсь с мамой? Тебе следует покоиться дома, в Ройял-Хиллс, среди евреев. Там, где ты был всегда. Ты возьмешь одно место, а я… я воспользуюсь вторым.

– Вот-вот, – сказал отец. – Сейчас ты нас бросаешь, как будто это ничего не значит. Но я уверен: когда наступит тот час, тебе захочется к нам вернуться.

Услышав слово «бросаешь», Ларри скривился. Отец заметил это и все понял:

– Ларри, ты нас бросаешь не как сын, не в этом смысле. Ты здесь. Ты прилетел. Остановился в «Ла Куинте» и делаешь то, что должен. Идеальный сын. Я говорю в смысле, бросаешь как еврей. Не меня. Я имею в виду твой народ, твою веру. И это еще одна причина, почему…

– Почему – что?

– Почему здесь.

– Потому что я секулярный?

– Потому что я умираю. И хочу: когда я уйду, пусть все будет сделано как надо. По-настоящему.

Ради этого «пусть все будет сделано как надо» рав Рой уводит Ларри из гостиной в кабинет. Они только что завершили молитву, идет последний вечер строгой изоляции. Очевидно, все спланировано заранее: Дина идет за ними по пятам, а Дуви Хаффман замыкает шествие.

Хаффман возглавляет Хевра Кадиша – местное похоронное общество. Этот человек с бычьей шеей и тройным подбородком, лезущий не в свои дела, – тот самый, кто готовил тело их отца к возвращению в прах.

С тех самых пор как отца отвезли в больницу, а потом на кладбище, Дина никого в кабинет не допускала. Значит, кабинет они выбрали за его эмоциональную весомость в момент, когда от шивы остается лишь один рассвет и завершающий миньян, а затем все собравшиеся призовут брата и сестру встать и принять утешение от Всевышнего среди скорбящих Сиона.

Муж Дины – симптоматично – при этом не присутствует. Дина решила не втягивать Ави – как и всякий раз, когда наступало время ей и Ларри засучить рукава для настоящей драки. Ясно: отсутствие Ави – дурной знак.

Никто из трех человек, стоящих перед Ларри, не притворяется, будто они собрались здесь спонтанно. Хаффман и Рой – по бокам, Дина – в центре. За их спинами, возвышаясь над всем, – стена религиозных книг в позолоченных и посеребренных переплетах. Ларри пятится, натыкается на раму раздвинутого дивана: одеяло до сих пор свисает криво, простыни сбились в ком.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.