Слесарь был слесарем от бога, его только так и представляли: Макар Бубнев, слесарь от бога. Макару такое звание было ни к чему, но работу свою он знал и делал с душой. Вот и очередная шахта обработана-подготовлена, скоро в новом доме завизжат лифты, начнут сновать туда-сюда деловые жильцы, а работу Макара, может, и не вспомнят, зато лифт очередной будет ладно и верно служить. Еще много работы впереди, прощай, старик, думал Макар, заглядывая в пустую пока шахту, а в шахте уже зрело рожденное заботой и надеждой тепло.

Лифты обыкновенные все бесхарактерные, но вот этот нрав выдерживает, ведь однажды Макар вернется и проверит, так ли ладно работает его лифт. Лифт с удовольствием открывает двери людям, а вот к остальным относится настороженно. Долго-долго, пользуясь рабочей наивностью, шептали возле его панели непонятные слова, чертили пальцами по стенам маршруты, заговаривали будто. И заговорили. Теперь лифт мог двигаться не только в шахте, но и вне ее. Сам он по тем маршрутам не ходил, только с кем-нибудь. Не то чтобы страшно, просто дела нет. Дело – это людей возить, а магию таскать – это уж, извольте, к единорогам каким или Моби Дикам. Разве что девчонка-кошка хороша. Всегда вежливая, всегда по делу, до крыши – и домой, до крыши – и домой, а эти…

Лифт вздыхает, потягивается на тросе, проверяет крепость канатов, помигивает кнопками. Все исправно, все ладно, то-то Макар бы гордился. А трогать себя всяким этим не нужно давать. Опять какой-то непонятный что-то все высматривал-выглядывал. Э-э-эх. Хорошо, что они с Макаром такие неразговорчивые, а то рассказали бы, как с разумными лифтами себя вести требуется.

Серая девятиэтажка на окраине – одна из многих. Вокруг блестящие рельсы, развязки, побитый временем асфальт, громыхающие трамваи, троллейбусы, желтые маршрутки. В сотне метров – лес, заботливо прореженный любителями пикников и собачниками. Шумная пригородная трасса. Тополя и клены в каждом дворе.

Дом № 87 ничем не отличался от остальных домов, углами разбросанных по району. Восемь подъездов, одинаковые входные двери с домофонами, обшарпанные ступеньки. Четвертый подъезд все же выделился: возле входа поставили импровизированный домик для бездомных котов, утепленный старым детским одеялом, с ненавязчивым сервисом подачи еды в номер сердобольными старушками.

Двор украшали баскетбольная площадка (вместо корзины на щите – ржавая рама колеса), разноцветные лесенки, горка и обязательная песочница, теснились многочисленные лавочки и плотными рядами припаркованные машины. Зимой здесь не бывало ветра, весной растекались непроходимые лужи, осенью дворничиха Настасья с остервенением убирала листья, немилосердные к ее стараниям (будто все, что она сметала за день, ночью чудом взлетало обратно на деревья и снова опадало), а летом… летом двор пустел: все сбегали в ближайший лес и там таились в сосновой тени у воды. Сюда постоянно подбрасывали щенков и потерянных во времени алкоголиков. Настасья, как осенние листья, гоняла пришельцев метлой, но меньше их не становилось. Двор скрывался от города за глухим забором детского сада и стенами соседних домов. Шум дорог тускнел, только смеялись дети, позвякивали полупустые бутылки да изредка дымился костерок с опавшей листвой, куда с треском падали сломанные ветки сирени и малины, которые собирала то тут, то там Настасья. Мамочки с колясками всех мастей оживленно обсуждали очередную прививку, редкий среди этого розария одуванчик – папочка-таец – уныло прислушивался, не понимал ни слова и упрямо гнал коляску на десятый круг по периметру двора; за кустами курили мальчишки, то и дело головы выскакивали из спутанной проволоки малины и сканировали двор: не идет ли мать; Мишаня полз, почесывая живот, в наливайку за углом, вслед ему с плохонького балкона летели укоры жены, но Мишаня слишком горел, чтобы прислушиваться; пронзительно лаял чихуахуа Бобрик, холерик, что с него возьмешь? Кто-то выбросил рваное пальто прямо у палисадника… Мусорят, мусорят, на все внимания не запасешься, думала иногда Настасья, оглядывая свои владения, и укоризненно качала головой на очередной окурок.

Никто не обращал внимания, но иногда окна девятиэтажки загорались странными цветами: ярко-лиловым, мигающим оранжево-синим, ослепляюще-серебристым. Время от времени, чаще всего ночью, двери подъездов, как по команде, синхронно приоткрывались, распахивались и закрывались снова и снова, будто маршируя к предрассветным часам. Удивительно, но таксисты не всегда могли найти сюда дорогу: навигаторы поскуливали и зависали, прямые углы поворотов приводили в другой двор, а подъезды и номера квартир менялись номерами, зля усталых водителей.

В этом-то доме и провела все свои тринадцать лет Маричка. Здесь жили ее друзья, двое школьных учителей и руководитель хора, в котором Маричка пела до одиннадцати лет (в день рождения она заявила, что уже выросла и больше не будет «заниматься такими глупостями»). Здесь она впервые грохнулась со шведской стенки (круглый шрамик до сих пор белел на коленке), здесь она познакомилась со Светкой: они были то лучшими подругами, то злейшими врагами, меняя эти статусы по вдохновению.

Маричка слышала историю о том, как родители отравились тортом в тот день, когда узнали, что отцу от завода выдали квартиру, любила рассказ, как в их квартире пришлось снести все пороги: у девочки серьезное заболевание, «асфальтная болезнь», падала она почем зря и в любом месте, пороги довели аж до сотрясения. У нее была своя комната, но не было сестры. Сестру хотелось, но только не такую, как Светка, или вот точно такую же, тут все зависело от настроя.

Маричка любила приходить домой, во дворе она чувствовала себя как рыба в воде, а город вокруг ей не нравился, но все хотелось в Париж. Или в Нью-Йорк. Может быть, даже в Рио. Вот где события происходят, вот где все бурлит и течет, не то что тут, в тихом закоулке. Тут, конечно, хорошо и все-все знакомо, в городе – шумно и ничего не происходит, а вот в Париже… Иногда Маричке приходилось хорошенько подумать, прежде чем вспомнить хоть что-нибудь, достойное записи в синей тетрадке. «Дядя Мишаня упал с крыльца и сломал ключицу», «Здравствуй снова подмигивал мне», «Светка дура, никогда в жизни не заговорю с ней! Витька Бахрушев так на нее посмотрел!..», «Новорожденные листья каштанов похожи на промокших под ливнем ночных мотыльков», «Если бы у меня был котенок, то шкуркой черный, бровью суровый, взглядом влюбленный», «Как тетя Шура смешно гоняет Санька за курение, он с сигаретой по колесам, она за ним с тряпкой половой, мы со Светкой сто лет так не ржали», «Никогда не буду больше мыть окна, вдруг я перестараюсь и смою все свои отражения?».

Окна квартиры Василия Петровича выходили во двор, к ним тянулись верхушки берез, а ниже моргал фонарь Здравствуй. Маричка давно приметила его, сторожившего вход в подъезд. В синей тетрадке у фонаря была даже своя страничка, сплошь покрытая убористым почерком и вопросительными знаками. Фонарь Здравствуй имел одну вредную привычку: стоило Маричке вывернуть из-за угла дома, бросить взгляд на фонарь, как Здравствуй несколько раз моргал, а потом тух. Маричка считала, что Здравствуй ее приветствует, радуется встрече настолько, что аж тухнет. Она всегда бормотала себе под нос: «И тебе привет, Здравствуй», а тот только ухмылялся все еще подсвеченной спиралью и загорался только в тот момент, когда Маричка заходила в подъезд.

– Василий Петрович, а вы не замечали никакой странности за этим фонарем? – Маричка ткнула пальцем в стекло и сделала еще один глоток чая, глаза ее отчаянно слипались, но очень уж не хотелось идти домой.

– А, Здравствуй?! Он вообще с характером, но очень внимательный…

– И что, например, замечает? – Маричка пропустила мимо ушей то, что старик знает имя фонаря, которое девочка никому не поверяла.

– Иногда чужих, иногда метит тех, с кем интересно было бы поговорить, иногда что-то в квартирах любопытное… Тогда он особым образом жужжит проводами. И на него же никто не обращает внимания! Идеальный шпион!