Князь Львов после полудня 1 марта приехал из Москвы. Он принадлежал к обедневшей ветви Рюриковичей. Окончив юридический факультет Московского университета, вернулся в родовое имение Поповку Тульской губернии и превратил ее вместе с братом в доходное хозяйство. На его политическое становление и мировоззрение в решающей степени повлиял сосед по имени граф Лев Николаевич Толстой, с которым князь был дружен и от которого усвоил идеи создания справедливого общественного строя. Философ Федор Августович Степун отмечал у Львова «славянофильское народолюбие, толстовское непротивленчество и несколько анархическое понимание свободы: «Свобода, пусть в тебе отчаются иные, я никогда в тебе не усумнюсь»[53]. Львов женился на графине Бобринской, которая являлась прямым потомком Екатерины Великой и графа Григория Орлова. Но супруга скоропостижно скончалась, и безутешный князь уединился в Оптиной пустыни, где даже хотел принять постриг. Но его сочли недостаточно готовым к монашескому подвигу. Из Оптиной Львов от общеземского движения отправился с врачебно-продовольственным отрядом на поля русско-японской войны, где его ближайшим коллегой стал Гучков.
Львов был депутатом I Думы, примыкал к правым кадетам. «Хотя он числился в рядах партии народной свободы, но я не помню, чтобы он принимал сколько-нибудь деятельное участие в партийной жизни, в заседаниях фракции или центрального комитета. Думаю, я не погрешу против истины, если скажу, что у него была репутация чистейшего и порядочнейшего человека, но не выдающейся политической силы»[54], – замечал Набоков. Затем политической карьере князь предпочел широкую филантропическую деятельность.
Сразу после начала войны возникла инициатива создания Всероссийского земского союза (ВЗС) для поддержки фронта. Львов выдвинул свою кандидатуру на пост председателя и прошел большинством в один (собственный) голос. Правой рукой Львова в ВЗС был Гучков. Локкарт подметил, что князь «говорил немного отрывисто и односложно. Он был скромен и, вопреки аристократической фамилии, больше походил на деревенского доктора, чем на аристократа. На мало его знающих он производил впечатление хитреца – исключительно благодаря своей застенчивости»[55].
Появление князя Львова в Таврическом дворце дало толчок формированию правительства. «Мы почувствовали себя наконец «au complet»[56], – писал Милюков. Слово Шульгину: «Между бесконечными разговорами и тысячью людей, хватающих его за рукава, принятием депутаций, речами на нескончаемых митингах в Екатерининском зале; сумасшедшей ездой по полкам; обсуждением прямопроводных телеграмм из Ставки; грызней с возрастающей наглостью «исполкома» Милюков, присевший на минутку где-то на уголке стола, писал список министров»[57].
В основу состава правительства были положены ходячие списки проектировавшихся «ответственных министерств». Предполагалось наличие у них организационных структур и возможностей, а также наличие тесных связей с армейскими кругами. Кроме того, конъюнктура диктовала включение кого-то из социалистов.
Князь Львов, который был весьма слабо известен в думских кругах, оказался консенсусной фигурой на пост главы правительства как воплощение Земства. Следующие два по значимости портфеля – министра иностранных дел и военного министра, – как и планировалось задолго до революции, были закреплены за самим Милюковым и Гучковым.
Еще два ключевых поста достались людям, которых не называли ранее в качестве возможных министров и чьи кандидатуры вызвали недоумение, которое не скрывал в своих воспоминаниях и Милюков. Некрасов и Терещенко получили министерства путей сообщения и финансов. Почему, хорошо поняли посвященные и сам Милюков, недвусмысленно указавший на их близость к конспиративным кругам – по масонской линии: «Я хотел бы только подчеркнуть еще связь между Керенским и Некрасовым – и… Терещенко и Коноваловым… Дружба идет за пределы общей политики. Из сделанных здесь намеков можно заключить, какая именно связь соединяет центральную группу четырех»[58].
Вечером 1 марта ВКГД и будущее правительство встретились. «В тот момент мы занимались в основном формированием министерств, – писал Керенский. – Вопрос о верховной исполнительной власти в повестке дня не стоял, ибо большинство Временного комитета Думы все еще считало само собой разумеющимся, что вплоть до достижения совершеннолетия наследником престола Алексеем Великий князь Михаил Александрович будет выполнять функции регента. Однако в ночь с 1 на 2 марта почти единодушно было принято решение, что будущее государственное устройство страны будет определено Учредительным собранием»[59].
Именно в этом духе был выдержан манифест ВКГК, который гласил: «Временный комитет членов Государственной думы в целях предотвращения анархии и для восстановления общественного спокойствия после низвержения старого государственного строя постановил: организовать впредь до созыва Учредительного собрания, имеющего определить форму правления Российского государства, правительственную власть, образовав для сего Временный общественный Совет министров в составе нижеследующих лиц, доверие к которым страны обеспечено их прошлою общественной и политической деятельностью»[60]. В списке значилось 12 фамилий министров. Председатель князь Львов был формально беспартийным. Кадетов оказалось больше всех – Милюков, Некрасов, Мануйлов, Шингарев, Родичев. Октябристов представляли Гучков и Годнев, центр – Владимир Львов, прогрессистов – Коновалов и Терещенко, трудовиков – Керенский.
В ночь на 2 марта члены только что сформированного правительства встречались с представителями Совета. Около часа ночи представители Исполкома Совета – Чхеидзе, Стеклов, Суханов, Скобелев – явились во Временный комитет Госдумы. Никаких полномочий от Исполкома у них не было. Именно с этими незнакомыми (за исключением Чхеидзе) людьми члены Временного комитета и только что сформированного правительства должны были вести переговоры о «кондициях», позволявших функционировать новой власти. В приемной к советским представителям присоединился Керенский.
Стеклов встал с торжественным видом, держа в руке листок бумаги, и зачитал выстраданные в Совете 8 принципов организации власти. Там не было того, чего больше всего опасались «буржуазные» политики, – вопросов о мире и землевладении. Но тем не менее весьма примечательно, что люди, так долго добивавшиеся власти для себя как для квалифицированнейших лидеров страны, почти моментально согласились реализовывать весьма примитивную социалистическую программу, многие пункты которой были убийственны для страны.
Когда Стеклов закончил, на лице Милюкова можно было прочесть что-то вроде облегчения. «Для левой части (Прогрессивного. – В.Н.) блока большая часть условий была вполне приемлема, так как они входили в ее собственную программу»[61], – напишет Милюков. Тем не менее разногласия, споры затянулись почти до четырех утра. Когда текст был согласован, Милюков повернулся к советским представителям:
– Это ваши требования, обращенные к нам. Но мы имеем к вам свои требования. Суть эти требований состоял в том, «чтобы и делегаты Совета… осудили уже обнаружившееся тогда враждебное отношение солдат к офицерству и все виды саботажа революции, вроде незаконных обысков в частных квартирах, грабежа имущества и т. д., и чтобы это осуждение было изложено в декларации Совета вместе с обещанием поддержки правительству в восстановлении порядка и в проведении начал нового строя. Оба заявления – правительства и Совета – должны были быть напечатаны рядом, второе после первого, чтобы тем рельефнее подчеркнуть их взаимную связь»[62]. Советские деятели согласились.
