Вот коллективный портрет команды мечты. С жизненными траекториями ее основных звезд – князя Львова, Гучкова, Милюкова и Керенского – мы немного познакомились. Но как современники оценивали их деловые качества в качестве руководителей государства?
Глава правительства и министр внутренних дел высокий, худой 55-летний князь Львов, судя по всему, был неплохим коммуникатором, в отличие от большинства кабинета он умел разговаривать с простым народом (что вообще было характерно для русского дворянства, общавшегося с деревенскими людьми, но не для городской интеллигенции). Князь Львов импонировал – до времени – Керенскому, который напишет: «Истинный аристократ, принадлежавший к старейшему историческому российскому роду, он был среди нас безусловно самым демократичным, лучше всех понимая настоящую душу русского мужика. Скромный почти до болезненной застенчивости, совершенно неприхотливый во всем, что касалось его лично, князь с виду не обладал никакими отличительными чертами главы правительства»[107].
Почти все его коллеги по кабинету находили, что князь – при всех его достоинствах – был совершенно не на своем месте. «Нам нужна была во что бы то ни стало сильная власть, – справедливо замечал Милюков. – Этой власти кн. Львов с собой не принес… Сперва он растерялся и приуныл перед грандиозностью свалившейся на него задачи; потом «загорелся» всегдашней верой и ударился в лирику. «Я верю в великое сердце русского народа, преисполненного любовью к ближнему, верю в этот первоисточник правды, истины и свободы»[108]. Набоков, который стал управляющим делами правительства, приходил к выводу: «Он сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи»[109].
Наблюдавший со стороны Бубликов считал министра-председателя «положительным несчастьем» кабинета: «Вечно растерянный, вечно что-то забывший, ничего не предусматривающий, постоянно старающийся всем угодить, всем быть приятным, ищущий глазами, кому бы еще уступить, какой бы еще выдумать компромисс, он был как бы ходячим символом бессилия Временного правительства. Необходимой по переживаемому моменту властности в нем не было и помину. Князь Львов занял позицию упорного ничегонеделанья и непротивления»[110]. Львов был совершенно не приспособлен для систематической работы и был буквально раздавлен грузом свалившихся на него проблем. «Человек большого обаяния, он был бы превосходным председателем Совета Лондонского графства, – полагал Локкарт. – Он был идеальным председателем Земского союза, но он не годился для революционного премьер-министра»[111].
Гучков – человек, считавшийся самой сильной и волевой фигурой оппозиции императору, его главным противником, – достиг главной цели в жизни. Принял отречение императора и возглавил военное ведомство. Гучкова традиционно считали крупным знатоком военного дела и непререкаемым авторитетом для военных. Но так ли было на самом деле? Генерал Василий Гурко даст такой ответ: «Гучков имел много знакомых среди военных, от не слишком значительных руководителей армии до молодых офицеров, а благодаря своим связям в Думе был полностью осведомлен о юридической и административной сторонах деятельности Военного министерства. Все перечисленное создавало у него иллюзорное представление о жизни армии и условиях ведения войны, но в его знаниях имелись большие провалы, о чем сам он, вероятно, не догадывался»[112].
Неудивительно, что в армии назначение Гучкова было встречено не однозначно. Генерал Петр Николаевич Врангель замечал, что «назначение военным министром человека не военного, да еще во время войны, не могло не вызвать многих сомнений»[113]. Степуну с первого же взгляда он показался «человеком совершенно непригодным на роль революционного военного министра… Гучков «орлом» не был. По своей внешности он был скорее нахохлившимся петухом»[114]. Керенский его просто невзлюбил, подчеркивая, что фигура военного министра была глубоко чужда самому духу революционной эпохи: «Суровый, замкнутый, мрачный, всегда «отчужденный», Гучков убеждал массы гораздо меньше других. Ему не верили, и он это с горечью понимал»[115].
Набоков констатировал: «Значительную часть времени он отсутствовал, занятый поездками на фронт и в Ставку. Потом – в середине апреля – он хворал… Я склонен думать, что Гучков с самого начала в глубине души считал дело проигранным и оставался только par acquit de conscience[116]. Во всяком случае, ни у кого не звучала с такой силой, как у него, нота глубокого разочарования и скептицизма, поскольку вопрос шел об армии и флоте»[117]. Главный буревестник Февральской революции первым сбежит из правительства.
Вторым окажется Милюков, который без ложной скромности замечал: «Про меня говорили, что я был единственным министром, которому не пришлось учиться на лету и который сел на свое кресло в министерском кабинете на Дворцовой площади как полный хозяин своего дела»[118]. И это говорил человек 56 лет, до этого ни дня не проработавший на дипломатической службе! Что уж говорить о компетентности остальных министров.
Милюков был, несомненно, любимцем западных дипломатов в Петрограде, еще до революции его чаще, чем в Думе, видели в посольствах союзных стран, где он рассказывал об ужасах царского режима и предательстве в высших эшелонах власти. Вот характерное мнение американского посла Фрэнсиса: «Он был настолько подготовлен быть министром иностранных дел, что никто другой не назывался кандидатом на это место. Милюков читал лекции в Америке и был хорошо известен в США как выдающийся ученый и патриотичный русский… И в России, и во всех других странах на него смотрели как на государственного деятеля, мужественно отстаивающего свои убеждения и обладающего высоким уровнем культуры. Он был тщательным лингвистом, свободно говорившим на английском, французском, немецком и польском… Он никогда не искал слова, чтобы выразить свои мысли, обладал легким пером и логическим умом»[119].
Керенский был прямо противоположного мнения, считая его ничуть не более созвучным эпохе, чем Гучкова: «По своей натуре Милюков был скорее ученым, нежели политиком… Вследствие своей прирожденной склонности ко всему относиться с исторической точки зрения Милюков и исторические события склонен был рассматривать в плане перспективы, глядя на них с точки зрения книжных знаний и исторических документов. Такое отсутствие реальной политической интуиции при более стабильных условиях не имело бы большого значения, но в тот критический момент истории нации, которые мы переживали в те дни, оно могло иметь почти катастрофические последствия»[120].
Главной фигурой Временного правительства, его стержнем и воплощением суждено будет стать Керенскому, фигуре, которая представлялась современникам и незаурядной, и трагической, и трагикомической. Понятно то уважение, а то и почитание, которое испытывали к нему многие соратники по партии, например, Станкевич: «Во время революции я не мог не видеть, что это исключительный человек, особого масштаба, по крайней мере по сравнению со всем другими деятелями того времени. Он первый верно и ярко сознал существо и неотвратимость переворота, без колебания отдавшись ему всем своим существом»[121]. Чернов называл Керенского единственным человеком «в составе первого Временного правительства, который шел навстречу революции не упираясь, а с подлинным подъемом, энергией и искренним, хотя и несколько истерически-ходульным пафосом»[122].
