Я помню, насколько сильный прилив эмоций я испытал в тот вечер. Огонь так заворожил меня, что на какое-то время я выпал из реальности, загипнотизированный зрелищем. Впервые за свою жизнь я почувствовал столь сильную эйфорию, которая, я до сих пор в этом уверен, способна вызвать тягу к жизни даже у самого законченного ипохондрика. Из забытья меня вырвали друзья – им сначала едва не силой пришлось тащить меня со стройки, а когда я опомнился, совсем рядом уже звучали сирены пожарных машин.

Позже в тот вечер, когда я пришел домой, то наткнулся на суровый взгляд матери, которая откуда-то знала, что столб дыма, тянущийся со стройплощадки – дело моих рук. Скрывать что-либо было бесполезно, так как радость и возбуждение довольно заметно были выражены у меня на лице, и оправдываться, на ходу лавируя в потоке собственной лжи, я был просто не в состоянии. Мама умела быть строгой, когда нужно, но в тот момент я заметил, что за сурово сдвинутыми бровями скрывается страх. К моему удивлению, вместо того, чтобы устроить мне заслуженную взбучку, мама отвела меня на кухню, и сказав сесть на стул, плотно закрыла дверь, на случай, если любопытная Маша решит подслушивать.

Я не совсем понимал, что происходит, и все еще ожидал неприятностей, а мама, сев напротив, спокойно спросила:

– Давно тебя тянет поджигать?

– Не знаю, – я пожал плечами и задумался, – С лета, наверное.

– А еще что-нибудь хочется? – голос ее звучал настороженно, она боялась услышать мой ответ, – Обидеть кого-то хочется? Навредить кому-нибудь?

Я отрицательно покачал головой, так как подобных наклонностей у меня и впрямь не было. Внезапно меня осенило, чего так опасается мама, и меня самого пробрала неприятная дрожь.

– Это из-за него? – спросил я, – Я могу стать, как отец?

Мама чуть заметно вздрогнула. Видимо, она до последнего пыталась оттянуть главный контекст всего разговора.

– Нет, – заверила она нас обоих, – Нет, Витя. Таким ты не станешь. Ты… Ты ведь можешь себя контролировать? Ты отдаешь отчет своим поступкам?

На этот раз я положительно кивнул, хотя тогда не совсем понял, что мама имеет в виду. На самом деле, отчет поступкам я действительно отдавал, и не стал бы ничего поджигать там, где меня могли поймать. Голова у меня работала нормально, что касается развития. В школе я учился неплохо, не выделяясь среди других детей, но после того разговора моя тяга к огню стала пугать меня, и одновременно манить.

– Хорошо, раз так, – продолжила мама, – Ладно, иди купаться и спать. Завтра в школу.

На самом деле тот разговор был несколько длиннее: мама объясняла, почему мне следует держаться подальше от неприятностей и что для этого нужно делать. Но такие разговоры есть в каждой нормальной семье, и с годами он благополучно забылся. Я встал со стула и уже повернулся к маме спиной, когда она спросила:

– Ты ведь постараешься больше ничего не поджигать?

– Да, – коротко отрезал я, радуясь, что не смотрю ей в глаза в этот момент.

Я знал, что это неправда, и мог лишь обещать, что не буду ничего поджигать в ближайшее время. Мне не было известно, сколько продлится запал после сарая, но одно я мог сказать точно – то чувство, которое я испытал, глядя на устроенный мной пожар, будет преследовать меня, требуя испытывать его снова и снова.

Можно сказать, что в тот вечер настал переломный период, сделавший из меня того, кем я позже стал. Хотя главную роль сыграл совсем другой человек, вскоре появившийся в нашей жизни и круто ее изменивший, но обо всем по порядку.

Глава 2.

После того, как мы подожгли сарай, прошло около недели, и жизнь продолжалась, вернувшись в свое русло. Была суббота, и мы сидели на лавочке во дворе, по очереди передавая друг другу "тетрис", который Аршаму прислал отец из Москвы. Он, его отец, уже больше года работал в столице, присылая семье деньги и готовя почву, чтобы перевезти их из Сосногорска. Моя мама общалась с Вануш, матерью Аршама, и я был в курсе того, что его отец связан с торговлей и часто рискует, поскольку эта отрасль плотно переплеталась с незаконной деятельностью.

Колины же родители погибли, и он жил с бабушкой в конце квартала, что почти каждый раз вспоминала наша соседка Нина Вячеславовна, дабы использовать это, как повод прогнать его. Она была эдаким дворовым гестаповцем – противная бабища, вечно брюзжала, ворчала, собирала и распространяла слухи и везде норовила вставить свои пять копеек. Я часто ловил себя на мысли, что очень хочу поджечь ей дверь, и останавливало меня лишь то, что если начать пожар в нашей пятиэтажке, то до приезда пожарных выгорит весь подъезд.

Впрочем, десятилетний я был довольно скромным и стеснительным парнем, и теперь вспоминаю тысячи случаев, когда мог бы ответить ей на ее хамство, и никто бы не стал меня в этом упрекать. Но тогда, в девяносто пятом году, она прекрасно понимала, что мы не станем ей возражать, и вовсю этим пользовалась. Помню, я очень боялся, что она узнает, кто наш с Машкой отец… Тогда она точно испортила бы нам жизнь, поскольку новость моментально разнеслась бы по городу.

– Чего расселися?! – раздался ее голос еще до того, как вечно недовольное лицо Нины Вячеславовны показалось из подъезда.

Мы недовольно обернулись на голос, понимая, что сейчас затянется типичный хит нашего двора под названием "валите отседа" в исполнении всеми любимой соседки.

– Ты вообще он с того дома, – махнула она на дальнюю пятиэтажку, обращаясь к Кольке, – Вот и нечаго сюды шастать. Припрутся, наплюют, этой, бычков накидают. Ну, кому сказала!

"– Ничего нового", – подумал я, каждый раз искренне недоумевая, за что можно так ненавидеть всех вокруг. Ругательства ее были эдаким собирательным образом, потому что за бычки, шприцы, бутылки, она могла предъявлять как и местным алкоголикам, так и десятилеткам. Впрочем, молодежь постарше она побаивалась, учитывая основной контингент людей от шестнадцати до двадцати пяти, которые уже начинали вращаться в околокриминальных кругах. Тетя Нина понимала, что стоит ей попытаться прогнать пацанов, которые на самом деле бросают бычки и бухают ночью во дворе, то окончится это для нее, скорее всего, плачевно, потому страдали от нее только те, кто не мог возразить в силу возраста или воспитания.

– Это не мы, – ответил ей Аршам, – Мы вообще не курим.

– А ты вообще молчи, этой, черный, – окрысилась соседка, – Папку то не посадили еще, в Москве-ть? Ниче, скоро посодють. Мало вам в Чечне, так вы сюды прете.

– Я не чеченец, – ответил Аршам, которому всегда доставляло удовольствие злить тетю Нину самым банальным способом – вежливостью.

– Ты мне не умничай! – тут же вскипела она, – Матери скажу, отой она тебя выпорет.

– За то, что армянином родился, что ли? – хмыкнул Аршам, и мы с Колькой не сдержали смех.

– А ты чего ржешь?! – переключилась она на меня, – Тоже сегодня к матери зайду. Ты посмотри, от рук отбились, черти мелкие.

Неизвесно, сколько бы она продолжала разоряться, если бы во двор не вышел дядя Игорь, при котором она вела себя более-менее сдержанно. Игорь Анатолич Михолап, или как мы его называли – дядя Игорь – был, пожалуй, самым приятным соседом. Высокий пузатый беларус, с отличным чувством юмора, из тех, кто начинал рассказывать анекдот, к середине уже не сдерживал улыбки, а под конец сам хохотал так, что посуда в квартире звенела. С ним и его супругой Анной Андреевной мы дружили семьями. Новый год и другие значимые праздники мы справляли вместе, да и кроме этого дядя Игорь часто помогал нам, как мог.

– Чего надрываешься, Вячесланна? – спросил он своим басовитым голосом, взглянув на нее с задоринкой, блестевшей у него в глазах.

– Совсем управы нет на этих, – пожаловалась Нина Вячеславовна, – Бутылок понабили, напачкали, этой, наследили в подъезде, сарай спалили!..

"– С последним вы правы," – невольно подумал я, однако продолжал сидеть с невозмутимым видом.

– На хлеб цены вздули, – подхватил дядя Игорь, подкуривая папиросу.