Мое, подпаска, дело простое – не давать отбиваться от стада каверзным молодым буренкам и глупым овцам, подгонять отстающих. С самого начала проблемкой для меня становится бык, настоящий, некастрированный, зверь. Пастуха он признает полностью, меня – нисколько. Вот он, завидев меня поблизости, идет на меня, ревет, роет копытом землю. Но у меня есть кнут, пятиметровый с ручкой, сплел сам его изо льна, на конце пучок конского волоса, собственноручно надерганного из хвостов лошадей. Высшее пастушье умение – щелкнуть так, чтобы попасть в пролетающую муху. Сначала щелкаю перед мордой быка. Ревет и продолжает медленно надвигаться. Наконец щелкаю прямо по морде. Это очень больно. Бык мотает головой и отходит. После нескольких таких уроков он полупризнает меня, но все-таки я всегда настороже.
Однажды, пригнав стадо домой, обнаружили пропажу одной молодой коровенки. Пошли искать чуть ли не всей деревней. Нашли – она полезла пить в большую воронку от бомбы, берега глинистые, и она в этой воронке утонула. Мужики вытаскивали веревками. Мясо все-таки пригодилось. Пастуху громкий нецензурный выговор, меня, подпаска, негодование обошло.
Особенно мне нравились работы, связанные с поездками на лошадях – возка сена, льна и всего, что возят. Вот наряжают меня возить навоз. Запрягаю свою подругу Майку. Сначала я должен, стоя на телеге и правя лошадью, проехать в довольно узкие ворота двора, из которого возим, развернуться и поставить телегу на нужное место. Можно, конечно, вести лошадь в поводу, но мне хочется показать свое умение. Бабы вилами наваливают навоз. Дальше я в поводу веду лошадь с тяжелой телегой в поле, вилами сбрасываю кучки навоза через определенные интервалы. Встаю на пустую грязную телегу (конечно, босиком), Майка трусит обратно. Так за день делаем рейсов 12, мне записывают один трудодень.
Майка мне достается не всегда. Вот по разнарядке мне достался Мерин. Мерин злой. Он достался деревне от военных, военные будни наложили на его характер тяжелый отпечаток. Вообще лошади, как и люди, очень разные. Все зависит от того, как с ними обращались. Вот Лысан, Майкин сын, был большим добродушным увальнем. Только ленивый мальчишка не покатался на нем и не подергал конский волос из хвоста на лески. Когда же я через несколько лет приехал в деревню, от добродушия Лысана не осталось и следа. Потребовалось мне взять его из поля, с трудом поймал. Сел на него, а он старается меня за ногу зубами стащить.
Так вот, иду я за Мерином. Увидев, что я иду к нему, он сразу атакует. Слава богу, он спутан, и я легко отбегаю. Делаю вокруг него три быстрых сужающихся круга, он не успевает поворачиваться за мной, и тогда я хватаю его за холку, а в морду сую приготовленную торбу с горстью овса. Он жует, я распутываю. Чтобы надеть узду, нужно быстро уронить торбу, двумя большими пальцами сильно нажать с обеих сторон у основания челюстей, чтобы он открыл рот. Теперь он не опасен, хотя посматривать приходится.
Вот еще одна хорошая работа. За деревней стоят рига и овин. Рига – это просто сарай с хорошо утрамбованной глиняной площадкой посредине. На площадке молотят рожь, лен. Молотят цепами. Это большая палка, к которой на ремешках приделана палка поменьше. Становятся в кружок несколько человек и ритмично подымают и с силой опускают цепы на рожь. Нужно так подымать-опускать, чтобы своим цепом не задеть цеп соседа. Когда сосед поднимает цеп, твой должен опускаться. Прямо художественная гимнастика с предметом. Иногда и я встаю в этот круг, но это тяжелая работа, не для мальчика. «Тит, иди молотить». «Брюхо болит». «Тит, иди кашу есть». «А где моя большая ложка?».
А овин – сооружение серьезное. В нем огромная печь, над ней колосники, в стенах нет щелей, дверь плотно закрывается. Топить эту печь – искусство, это всегда поручается моему деду. Есть опасность сжечь овин. Когда печь натоплена, я забираюсь на колосники. Дед подает мне подвезенные промокшие снопы (в риге только сухие), я ставлю их стоймя плотно друг к другу. Колосники – это просто жерди, ходить по ним босиком плохо. Жара как в бане, пыль и остья от снопов покрывают все тело, забиваются в волосы (потом отмываешься в ручье). После этого снопы сохнут, а затем обмолот.
Деду вообще поручаются всякие тонкие работы. Например, отбивание кос во время покоса.
Женщины тащат деду свои косы. Так и слышишь вечером, что дед, как дятел, стучит пробойником по косе, положенной на специально устроенную металлическую бабку. Бабка (то-есть моя бабка, а не металлическая) ругает деда, что он не берет отдельную плату за эту работу: «Все тащат в дом, а ты из дома». Нестяжатель дед. Я эту работу только пробую, она тонкая и тяжелая.
Говорит мне моя младшая Катя: «Пап, а ты напиши больше про детство». Видимо, это означает, что про детство я пишу хорошо, а про остальное плохо. Ладно, Катя, специально по твоему заказу напишу еще один эпизод.
Едем с дедом в лес за дровами. Едем не в ближайший лесок – там, видать, совсем недавно было подсечное земледелие, лесок хилый. Едем подальше, в лес, который называется – заказник. Это значит, что в нем порубка без специального разрешения запрещена. А где его брать – никто и не берет – да еще платить надо, а у деда, как говорится, «вошь в кармане да блоха на аркане». Дед предупреждает: «Женюшка, если кто встренется – мы едем в Денежниково, к дяде Пете» (он тогда там жил). В сани запряжена Майка. Вот – стал забывать крестьянскую терминологию. Это не сани, а дровни. Это разные вещи. Дровни – в чем-то упрощенный, а в чем-то усложненный вариант саней. У них нет бортов и задника, просто ровная площадка из жердей. Передник есть – чтобы при спуске с горы воз не наехал лошади на ноги. Но они более прочные, что ни погрузи – вывезут, не сломаются. В санях ездил Пушкин к девушкам Вульфам, в дровнях – мы за дровами.
Дед в лесу все знает. Берем только березу, не буду объяснять про калорийность, есть и другие достоинства. Сначала выбранную березу пилим двухручной пилой с той стороны, куда она должна упасть, затем с противоположной, береза падает. Дед обрубает сучья, я стою. «Женюшка – побегай, на морозе нельзя стоять». Потом пилим на кряжи по длине дровней. Теперь выезжать на дорогу по снежной целине. Майка напрягается, мне ее жалко. Дед замахивается кнутом. «Дедушка, не стегай Майку!» У деда опускается рука: «Ладно, внучок, Майка вывезет, давай подталкивай». Выехали на укатанную дорогу, теперь легче, но все-таки мы идем пешком за возом. Еще встретился противный овражек, сначала вниз, мы с дедом изо всех сил удерживаем воз, чтобы не наехал Майке на ноги, затем вверх. «Но, но!» А что там «но», Майка, умница, все сама знает.
Наконец видно Мосеево. Темно, изо всех домков дымок вертикально вверх, огоньки керосиновых ламп светят. Не знаю более милой картины, разве у Саврасова что-то подобное есть. Подъезжаем к дому, бабка уже у ворот, рядом и Люся мешается. Дед, усталый и голодный, слегка раздражен: «Саш, где большая тряпка?» – «Да вот она, дед». Этой тряпкой я должен вытереть потную лошадь от ноздрей до хвоста, особенно под брюхом. У деда с бабкой более тяжелая работа по разгрузке. «Саш, тепленькая водичка есть?» – «Ты что, дед, первый год меня знаешь?» Бабка приносит ведро, Майка выдувает его за полминуты. С мороза лошадь холодной водой поить нельзя, заболеет. Затем моя обязанность принести сена в огромной корзине, Майка с удовольствием хрустит. Теперь и нам можно ужинать. В деревне так – сначала обиходь, напои, накорми скотину, а потом и сам ужинай.
«Саш, ну что там у нас есть?» – «Дед – щи да каша пища наша» – «Давай». Впрочем, щи с бараниной, и Люся по привычке вылавливает бараний жир и подкладывает мне. К концу каши слышу – бабка говорит: «Жень, да ты спишь, ложитесь с Люсей у печки, я постелила, и мы ложимся».
Утром просыпаюсь – дед у стола шилом орудует, валенок починяет. Бабка: «Жень, а Райка тебе молочка принесла». Через много лет, поездивши по стране СССР и по заграницам, побывав во многих ресторанах и поедав всякое, включая поганых устриц, ничего я не нашел вкуснее и милее, чем кружка утреннего парного молока с куском черного хлеба, посыпанного крупной солью (третий помол).
