– Извольте быть уверены, Ваше Величество, – отвечал милорд, – я ничего от вас утаить не могу, я смотря на оной портрет сказал: «Она немного кривоноса».

– Ах, как дурно, братец, так ругать, – говорила мне сестра.

– Что ты сердишься? Ведь здесь никого чужих нет и никто об оном ведать не может.

Четвертый – Марии-Аполлонии, сардинского курфюрста[24] сестры.

– Эта, – говорил я, – кажется, из персоны не довольного ума.

Пятый – Анны-Кристины, дочери польского сенатора.

– Ее и позитура[25], – сказал я, – показывает похабною.

– Какое это ругательство, – говорила Люция.

Шестой – Елизаветы-Терезии, сардинского вице-канцлера дочери.

– Ежели ее кто возьмет, – говорил я, – то ничем другим утешаться, как только одною красотою, а ума в ней не бывало.

Седьмой – Филистины-Шарлотты, испанского адмирала племянницы.

– Она и на портрете, – сказал я, – написана смеющейся, а сама уже, я думаю, великая пустосмешка.

– Никак, – говорила Люция, – она только веселого нрава.

Восьмой – Марии-Филистины, прусского генерал-адъютанта дочери.

– Ежели она подлинно так убирается глупо, как написана, то надобно ее взять такому, который бы сам знал во всех женских уборах надлежащую пропорцию.

– Батюшка братец, – говорила мне Люция, – ведь эдак можешь прослыть великим насмешником, что будто для вас из таких знатных невест ни одна не годится, – и кликнув девку приказала принести из другой горницы еще четыре портрета, про которые, показывая мне, сказала:

– Вот то-то, братец, красавицы.

Девятый – Марии-Магдалины, цесарского адъютанта дочери.

– Правда, – отвечал я, – она хороша, да только еще очень молода, да и щеголиха, в золотом платье и написана.

Десятый – Марии-Анны, бразильского генерал-майора сестры.

– Мне кажется, – сказал я, – она уже не меньше тридцати лет имеет от роду.

– Это правда, – отвечала мне сестра, – что она вас старее.

Одиннадцатый – Вильгельмины-Амалии, брауншвейгского камергера[26] дочери.

– Она очень несчастлива, – сказал я, – что ее портрет пишут: ежели бы не писали, то б не всякий знал, что она нехороша.

Двенадцатый – Ингеренты-Елизабеты, английского обер-гофмаршала дочери, нынешней моей невесты.

Я смотря на сей портрет сказал:

– Вот эту можно назвать красавицею, ежели она подлинно так хороша, как написана. И портрет ее показывает в ней великий разум. Я прошлого года во дворце с нею танцевал, только она мне не так хороша показалась, и я не думаю, чтоб чрез год так много в ней красоты прибавилось.

– Совершенно она хороша и умна, – говорила мне Люция. – Ежели тебе угодно, то когда она ко мне приедет, я пришлю за тобою.

– Хорошо, – отвечал я, – я очень хочу ее видеть.

Люция мне сказала, что она на нынешней же неделе неотменно позовет ее к себе обедать.

И я признаюсь, что желал ее видеть не для того, чтоб получить себе в невесту, но для одного только любопытства.

И так простясь с сестрами и теткою, поехал домой.

Чрез шесть дней прислала ко мне сестра сказать, что Елизабета будет к ней обедать. Я, одевшись, в двенадцатом часу к сестре приехал. Увидевши ее, признал за совершенную красавицу и, сидя за столом, смотрел на нее очень прилежно, высматривая, как из ее персоны, так и из разговоров, не имеет ли она какого недостатка, но ничего приметить не мог, и она так мне полюбилась, что хотя жениться был еще и не намерен, но думал в себе, что когда будет мое намерение, то она мне нимало не противна.

После обеда я несколько с нею разговаривал с великой учтивостью и, сколько мог приметил, что и я ей показался не противен. И так, просидевши она у сестры до самого вечера, поехала домой.

По отъезде ее тетка моя Маргарита и сестра Люция спрашивали меня, какова мне показалась Елизабета. Я им отвечал, что она мне не противна, только я, не имея еще никакого чина, жениться не намерен, и с тем от них поехал.

После сего, когда бывал я во дворце, то ни с кем столько не танцевал, как с нею, – не для того чтоб я ее очень любил, но потому, что она лучше других танцевала. А отец ее с того времени стал ко мне ласкаться и всегда со мною разговаривал.

В один день тетка моя, будучи у Елизабетиной матери в гостях и увидевши Елизабету, говорила ее матери:

– Ах, как вам должно благодарить богов за такое дарованное вам сокровище!

– Это правда, – отвечала Елизабетина мать, – да уже и невеста. Пожалуй, не знаешь ли где для нее хорошего жениха?

– Ах, мать моя, – говорила моя тетка, – ежели вам угодно, я тотчас вам объявлю, да и не суженого, а своего племянника Георга.

– Ах, какой предорогой молодец! – говорила Елизабетина мать. – Дочь бы моя очень была счастлива, если б могла быть его женою, только я думаю, что он ее не возьмет.

– А для чего сударыня? – отвечала ей Маргарита. – Мы с Люцией несколько раз говорили ему о женитьбе, и он только тем отговаривается, что не имеет еще никакого чина, а дочь вашу он почитает за первую красавицу во всем Лондоне.

К сим разговорам пристал и отец Елизабетин, и говорил им, что он меня довольно знает, да и король из всех молодых милордов признает меня за первого, и вчера вечером его Величество изволил говорить, что он намерен взять меня ко двору, только еще не известно, окончил ли я свои науки, чтоб чрез то не сделать в оных помешательства.

После сих разговоров Елизабетин отец принял совершенное намерение дочь свою за меня сватать, и на другой день, будучи во дворце, избрав свободное время, докладывал королю следующими словами:

– Ваше Величество, вчерашнего вечера была у меня гостья и сватала мою дочь за милорда Георга, Иримова сына, только он отговаривается тем, что не имеет еще никакого чина, и за тем жениться не намерен, а дочь моя ему понравилась.

– Что ж ты думаешь? – говорил король.

– Ваше Величество, – отвечал Елизабетин отец, – я бы никакого больше счастья к благополучию моей дочери не желал, ежели б только могло сие исполниться.

– Я тебе советую, – сказал король, – не упускать сего случая, ибо сей человек очень достойный, и я со временем надеюсь от него ожидать пользы государству. Будь уверен и ни о чем не думай, я тебе в том буду вспомоществовать.

Чрез несколько после сего дней, в празднество королевской коронации, будучи я во дворце на бале и ничего о сем не ведая, танцевал по-прежнему с Елизабетою. Король, подошед к нам, очень близко смотрел на наши танцы, а как менуэт кончился, то я пошел было прочь, но король, взяв меня за руку и выведя в другую комнату, говорил:

– Знаешь ли ты, милорд, с кем танцевал?

– Очень знаю, Ваше Величество, – отвечал я королю, – это Вашего Величества обер-гофмаршала дочь Елизабета.

– Как же ты о ней думаешь? – говорил король.

Я отвечал королю, что я ничего другого о ней думать не могу, как только, что она девица честная и одаренная всеми достоинствами.

– Я желаю, – продолжал король, – чтоб она была твоя невеста.

– Это состоит во власти Вашего Величества, – отвечал я королю. – И хотя я не инако сие должен почитать, как за высочайшую вашу ко мне милость, только приемлю смелость Вашему Величеству доложить, что мне еще в таких ребяческих летах, не показав Вашему Величеству никаких услуг, жениться рано.

Король на сие мне сказал:

– Я тотчас сделаю тебя совершенным, ибо я знаю, что хотя ты и младые имеешь лета, но разум совершенный, чего ради и жалую тебя чином моего генерал-адъютанта.

Я пал пред королем на колени и благодарил его с таким чувствительным изъяснением моей благодарности, сколько тогда мне от сего радостного происшествия могло в мою прийти голову.

Король, подняв меня, говорил:

– Теперь уже не можешь ты называться ребенком, потому что сей чин принадлежит совершенному и заслуженному человеку, а ты, хотя и молод, но по твоему разуму и добродетели, я тебя к сему признаю достойным, и когда ты намерен жениться, то я советую не упускать достойной сей невесты.