Приехав к своим сестрам, спрашивал я у Люции, зачем она до меня присылала. Она мне показывала полученные из Константинополя от отца своего, а моего дяди письма, в которых было нечто и для меня нужное.
Между тем приехала к ней одного нашего генерала дочь, именем Анна-София, с тремя девицами, своими приятельницами, и по нескольких разговорах сестра моя приказала подать карты. И, разобравшись партиями, сели играть: я, Люция и Анна-София в ломбер, а сестра Филистина, Мералий, Кристина, дочь португальского доктора, и Доротея-Луиза в кадриль[22].
Анна-София, играя в карты, очень пристально на меня смотрела и, наклонясь к Люции на ухо, спрашивала обо мне:
– Как, матушка, мне кажется, я сего кавалера видала, только не знаю – где.
Люция, усмехнувшись, отвечала:
– Это Георг, мой двоюродной брат.
– Ах, матушка, – говорила Анна-София, – я его не узнала, как он пред прежним стал хорош.
Я, видя, что они шепчут, привстав немного с кресел и усмехнувшись, сказал:
– Не подозрителен ли я, сударыни, вашим разговорам?
– Нет, братец, – отвечала Люция, – Анна-София вас не узнала и спрашивает, кто вы таковы и что она вас видала, да только не помнит где.
Я на сие отвечал:
– Я, сударыня, с покойным моим родителем бывал у вашего батюшки.
– Простите, сударь, мне, – говорила она, – я, ей-ей, вас не узнала. И, ежели смею просить, чтоб с сестрицей вашей меня своим посещением удостоить, – и, выговорив сие, очень закраснелась.
А я отвечал ей:
– Я, сударыня, за великое почту счастье, ежели вам нижайшее мое почтение будет не противно.
Потом, играя в карты, случилось мне у ней одну игру перебить, и сделался у нас в том маленькой спор, при чем она с великою стыдливостью, будто бы в шутку, сказала:
– Я, сударь, во многих компаниях о чести и остроте вашего ума слыхала, а теперь вижу, что вы ни малой учтивости даме сделать не хотите.
Я отвечал ей:
– Ежели вам, сударыня, то надобно, то я в угодность вашу, а не по правилу ломбера, могу сказать, что вы в том правы, только опасаюсь, чтоб после вы не могли назвать меня лжецом.
Она, взглянувши на меня, сказала:
– Ах, какие это глаза, я еще отроду таких глаз ни у кого не видывала.
– Сударыня, – отвечал я ей, – я еще по сие время и сам про свои глаза не знал, что они у меня не такие, какие у прочих. Да что ж вы изволили в моих глазах приметить? Я бы за великое почел одолжение, если б вы худобу моих глаз объявить мне изволили, ибо я всегда почитаю себе за одолжение, когда кто мне в мою осторожность открывает мои недостатки, а вы, как я думаю, по вашему разуму, конечно, ни в чем ошибиться не можете, и меня в том из сомнения выведете.
– Я, сударь, – отвечала она, – другим временем о том объявлю, – и, оборотясь к Люции, шепчет: – Ей-ей, свет мой, у него самые воровские глаза.
Люция, засмеявшись и оборотясь ко мне, сказала вслух:
– Ах, какой вздор шепчет: будто бы вы, братец, имеете воровские глаза. А мне кажется – как их лучше.
Я, усмехнувшись, отвечал ей:
– Благодарствую, сударыня, за рекомендацию глаз моих, которые верно ни на кого, кроме честных людей, глядеть не хотят.
– Ах, сестрица! – сказала Анна-София. – Когда я вам так говорила? Какая это лживица! Как тебе это на ум пришло? Это, сударь, ей-ей, неправда.
– Я, сударыня, даю вам обеим на волю, – сказал я ей, – как изволите, так и выправляйтесь.
Но сестра моя, приметив ее ко мне любовную страсть, разговор сей пресекла, а показывала ей товары, которые она того дня купила, и так наш разговор кончился.
Между тем Мералий играл в карты с Доротеей-Луизой. И как он к волокитству имел великую склонность, то сколько можно старался сего случая не упустить, чего ради и вступал с ними в разные разговоры.
Доротея, по природной своей смелости, говорила ему:
– Я бы, сударь, вам никогда не советовала играть в карты.
– А для чего, сударыня? – отвечал Мералий.
– Для того сударь, – сказала она ему, – что, видно, вы еще только начинаете учиться, потому что очень много делаете фоутов и несчастливо играете.
– Нет, сударыня, – говорил Мералий, – я очень счастлив, только с вами играть не гожусь.
– Так не прогневайтесь, сударь, – отвечала она ему, – что я в том ошиблась, – и, оборотясь во всю компанию, сказала: – А об этих глазах как вы рассудить изволите?
На сие Мария-Кристина отвечала по-итальянски, ибо Мералий по-итальянски говорить не умел:
– Это беспутная волокита.
Я, услыша сие, захохотал что есть мочи, а Мералий спрашивал меня, чему смеюсь. Я ему сказал, что смеюсь своей игре.
А на Доротеины слова Мералий отвечал:
– Мои глаза, сударыня, очень похожи на ваши.
Мария-Кристина, услыша сие, захохотала и говорила опять по-итальянски:
– Поздравляю вас с беспутною волокитою.
А Доротея на Мералиевы слова отвечала:
– Это не может быть инако, как разве мать ваша любила моего отца.
Мералий, не рассудив сего слова, продолжал свой разговор следующими словами:
– Я осмелюсь, сударыня, сказать не в пример здешней компании, что дамские глаза всякую минуту ловят мужские, и, ежели б не препятствовал им женской стыд, то б они всегда прежде нашего любовь свою нам объявляли. А то они сами сперва говорить стыдятся, а как скоро мужчина сделает пропозицию[23], то в одну минуту стыдливость их пропадает, потому что всякая женщина против мужчины имеет любовного жару более двух частей, а мы уже остаемся в третьей.
Хотел было Мералий еще говорить больше, но Люция сказала:
– Ах, мои матушки, какой это беспутный похабник.
А я, не вытерпев, принужден был ему сказать:
– Благодарствую, братец, что ты своими разговорами удивил всю нашу компанию. Ежели бы я знал, что от тебя последует такое вранье, то б ни для чего тебя с собою сюда не взял. Опомнись, ты видишь, что здесь сидят девицы, а ты говоришь такой вздор, которого и замужним слушать непристойно.
Доротея, оборотясь к Анне-Софии, сказала:
– Я думаю, уже время и домой ехать, – и, встав, поехали.
После сего, спустя несколько времени, случилось мне в именины Люции быть опять у нее, и как гости все разъехались, а остались только мы одни, то тетка наша Маргарита говорила со мной, что время мне жениться, и выхваляла многих девиц, притом же и сестра Люция о том же мне советовала и представляла в невесты некоторых знакомых ей девушек. Но как я не хотел еще жениться, то смеясь отвечал им, что у нас в Лондоне нет такой невесты, на которой бы я согласился жениться, притом же я еще многих коротко и не знаю, а на выбор других в сем случае, кроме самого себя, ни на кого положиться не могу, потому что от женитьбы зависит вечное человеческое счастье или несчастье.
Люция на сие говорила мне:
– Братец, теперь вы все науки окончили, дом имеете богатый, имения довольно, и так вам остается только искать, чтоб невеста ваша была честная и добродетельная. Хотите ль вы, братец, я вам покажу двенадцать славных портретов? Вы только выбирайте, которая вам понравится, а за достоинства их я вам ручаюсь.
Я на сие, смеясь, говорил ей:
– Пожалуй, покажи, я готов вас слушать.
Люция, взяв меня за руку, повела в свою спальню, а за нами вошли Маргарита и Филистина, и показывала мне те портреты, которые были самой лучшей работы.
Первый – Вильгельмины, дармштадтского генерала дочери.
Я смотря на оной, говорил:
– Она бы очень хороша, да только немного криворота.
Люция отвечала мне:
– Может быть, ошибся живописец, а у нее этого нет.
Второй – Ульрики-Элеоноры, шведского генерал-лейтенанта дочери.
– Правда, – говорил я, – эту можно б назвать красавицей, ежели бы была не кривоглаза.
Третий – Софии, родной племянницы маркграфа бранденбургского.
Маркграфиня, прервав милордову речь, сказала:
– Она и мне племянница, однако, пожалуй, не опасайся, говори как было.