Выпив шампанское из граненных стаканов (других почему-то в привокзальном ресторане не оказалось), вся большая компания вышла на перрон. Мари заметила, как после брачной ночи внешне изменились отношения Дмитрия и Одри. По своему опыту замужества с принцем Вильгельмом, она знала, как все меняется после первой близости и хотя у нее с Вильгельмом все было иначе, и между не было даже намека на влюбленность, но даже она почувствовала после брачной ночи, отсутствие между ней и принцем неких незримых, но витальных барьеров, которые были между ней и всеми остальными людьми. У Дмитрия же с Одри все было еще более очевидно; теперь они все время держались за руки, часто касались друг друга и, несмотря на то, что провожавшие не замолкая, им что-то говорили, они на самом деле смотрели и слушали только друг друга. К тому же Мари была достаточно чутка и понимала, что отныне у них была непреодолимая потребность заниматься любовью двадцать четыре часа в сутки и все, что они хотели сейчас, так это поскорее отделаться от своих провожавших и уединиться в своем купе.

Наконец поезд подошел к перрону, и молодожены в последний раз обнявшись и поцеловавшись со своими родственниками зашли вагон. Когда Мари наблюдала за ними через оконные стекла, когда они шли по коридору, в груди у нее защемило. Она почувствовала, что сейчас, после того как поезд тронется, и Дмитрий на целый месяц покинет Францию, она останется совершено одна в своем особняке. Слезы уже готовы были окутать ее глаза, но она быстро взяла себя в руки, поскольку Дмитрий и Одри выглянули из окна и помахали ей и остальным. Мари замахала в ответ, стараясь делать это как можно более бодро. Раздался гудок, затем другой и колеса составов завертелись, набирая скорость.

***

Из своего купе Дмитрий впервые вышел, уже, когда поезд подъезжал к Тулузе, и было это через три часа после посадки в Биаррице. Приспустив оконное стекло и облокотившись на него, он закурил. В это время из соседних купе повалили пассажиры с чемоданами и гуськом направились по коридору к тамбуру. Дмитрий отвернулся, не желая портить свое сладостное состояние, в котором пребывал после беспрерывного трехчасового «заточения» с Одри, озабоченным выражением лиц, какое обычно бывает у выходящих пассажиров. Но состояние отрешенности продолжалось недолго, поскольку вскоре Дмитрий почувствовал неприятный толчок между лопаток, по-видимому, какой-то кладью. Он обернулся, чтобы укорить человека, доставившего ему неудовольствие, но тут радостно воскликнул, увидев знакомое молодое лицо с усами щеточкой.

– Ба! Казем-Бек!

– Ваше высочество, – учтиво ответил Казем-Бек – Прошу прощения.

Он прижал к груди саквояж, которым задел своего визави. Сдержанность Казем-Бека удивила Дмитрия, он ожидал более приветливой ответной реакции, но решил не обращать на это внимание.

– Куда же ты пропал? Я ждал, что ты зайдешь.

– Я заходил к вам.

– Когда?

– Месяц, может полтора назад, но вас не было.

– Наверное, ты заходил, когда я уже перебрался к Мари.

– Мне так и сказали, – холодно ответствовал Казем-Бек.

Шедший за Казем-Беком мсье с массивным чемоданном, вежливым хлопком по плечу, дал понять Александру, что тот загораживает ему путь. Казем-Бек, как и Дмитрий, прижался к окну.

– Зачем ты приехал в Тулузу?

– Навестить наш младоросский очаг.

И, несмотря на то, что младоросский лидер всем своим видом и интонацией голоса давал понять, что не хочет разговаривать, а хочет поскорее сойти с поезда, Дмитрий его не отпускал.

– Постой минутку, – сказал Дмитрий и скрылся в купе.

Казем-Бек порывался уйти, тем более, что проход уже почти освободился, а до отбытия поезда оставалось не так много времени, но врожденный пиетет перед представителями императорской фамилии, не позволял этого сделать. Дверь купы отворилась, и в коридор вышел Дмитрий, а с ним Одри.

– Познакомься, – сказал ей Дмитрий – Александр Казем-Бек – один из самых блестящих русских молодых людей.

Казем-Бек сразу оценил внешность Одри и ее принадлежность к богатому сословию. Он поцеловал ей руку.

– Наслышана о вашем союзе, – сказала она из вежливости.

– И, наверное, по большей части от его высочества, – ответил Казем-Бек.

Одри смущено улыбнулась.

– Как поживает Светлана? – спросил Дмитрий.

– У моей жены одни хлопоты, – ответил Казем-Бек – Наша дочь Нади.

Одри видя, что Казем-Беку неловко прервать расспросы Дмитрия, но уже бы пора сойти, обратилась к мужу:

– Милый, кажется, мы задерживаем Александра?

Только тут Дмитрий сообразил, что своей внезапно нахлынувшей на него словоохотливостью, все это время задерживал Казем-Бек, и за это время в вагон уже зашли новые пассажиры. Он устыдился своей невнимательности и поспешно пожал Казем-Беку руку. Тот учтиво кивнул ему и Одри и поспешил к выходу.

Когда Казем-Бек уже был на перроне, Дмитрий окликнул его:

– Через месяц в Париже зайди к нам… – он запнулся, вспоминая адрес.

– Рейнуар 44 – досказала Одри.

Лицо Казем-Бека просияло и на нем, впервые за это непродолжительное время, появилась улыбка. Засвистел гудок паровоза, и колеса составов завертелись. Дмитрий и Одри обнявшись, на прощание помахали Казем-Беку.

Проводив взглядом поезд, Казем-Бек поправил свой котелок и, переложив саквояж из одной руки в другую, в приподнятом настроении пошел в сторону здания вокзала.

6. Петр

Вернувшись из Биаррица в Париж, Мари, как и ожидала, испытала острое чувство одиночества, когда в первый вечер, сидя в гостиной в своем любимом зеленом кресле с иголкой в одной руке и вышивкой в другой, она как обычно, не услышала за окном тарахтящий двигатель «Паккарда» и в гостиную не вошел уставший, после целого дня разъездов, Дмитрий. Отчасти, это чувство одиночества и примешанного к нему чувства утраты, сглаживало присутствие в доме ординарца Дмитрия – Петра. Прослуживший при Дмитрии более двадцати лет, он находился в непосредственной близости от него дольше кого бы то ни было, включая Мари, и знал о нем больше, кого бы то ни было. По просьбе Дмитрия, Петр, остался у Мари, а по их возвращении, должен был перебраться в особняк Эмери. Мари забавно было наблюдать за этим гигантом с длинными, с проседью, волосами и пышными усами, который и по взглядам, и по привычкам навсегда остался человеком дореволюционной России и походил на персонажа, сошедшего со страниц Гоголя.

Когда в 1919 году Мари и Путятин оставив их годовалого сына Романа на попечение родителей Путятина в Румынии, где они до этого, спасаясь большевиков, нашли приют у румынской королевской четы, приехали в Лондон, на вокзале их встретил Дмитрий и с ним был Петр. Мари была удивлена, что Петр не предал своего барина, как поступали тогда многие, но позже поняла, что это было бы невозможно – Петр, который находился при Дмитрии с тех пор, как тому исполнилось четырнадцать лет, словно прирос к нему, и не было для Петра на всем свете человека ближе, чем Дмитрий. По сути, Дмитрий и был его семьей.

Тот год, что Мари с Путятиным прожили в Лондоне, они жили вместе с Дмитрием на квартире, которую сдавала одна придирчивая англичанка. Мари с Путятиным занимали одну комнату, Дмитрий – комнату напротив, а Петр жил в помещении, напоминавшем чулан, только в нем не было банок с вареньем и всевозможного хлама, а лежал большой матрац, и на крепком стуле с толстыми ножками стояла керосиновая лампа. Если Мари оказавшись в изгнании, пришлось научиться ухаживать за собой и за Путятиным, занимаясь готовкой, стирая и гладя одежду и прочее, то у Дмитрия все эти заботы были возложены на Петра. Пока Дмитрий утром мирно спал в своей комнате, Петр, сидя на кухне на небольшом стуле, до блеска начищал ботинки своего барина. Мари импонировала его преданность, и забота о Дмитрии и первое время она в обращении с Петром была учтива и добра, однако вскоре ей пришлось переменить к нему отношение. Будучи монархистом, не столько на идейном уровне, сколько на уровне предписаний и церемоний, Петр с большим неодобрением смотрел на неравноценный брак Мари и Путятина и в их отсутствии не упускал случая, чтобы напомнить об этом самому Путятину, несмотря на то, что тот был князем. Став однажды свидетельницей подобного замечания, Мари пожаловалась Дмитрию и тот крепко отругал Петра, чем настроил того уже не только против Путятина, но и против Мари. С тех пор, Петр выказывал Мари соответствующую почтительность, но старался не оставаться с ней наедине и с большой неохотой выполнял те поручения, которые она иногда ему давала.