Впервые, за последнее время, расставшись с Одри, на несколько дней, Дмитрий получил возможность остаться наедине со своими мыслями и в тишине гостиничного номера оценить произошедшие в его жизни перемены. Устроившись в плетенном кресле на балконе номера, откуда как на ладони был виден отливающий золотом песок городского пляжа и торчащий на небольшом мысе подобно костылю белый маяк с темной верхушкой, Дмитрий откупорил бутылку виски и наполнил им граненый бокал.

Глядя на заходящее солнце, Дмитрий думал о предстоящем событии, время от времени отпивая из бокала. И чем больше он думал, тем больше сомнений сгущалось в его сердце и голове. Уже долгие годы он жил с мыслью, что задержался с женитьбой, что это нужно было сделать раньше, когда он был молод. Затем, когда события в России закружились со скоростью и траекторией урагана и он, как и многие русские, подобно пассажиру потерпевшего крушение корабля, оказался на чужбине без прежнего положения и средств к существованию, ему стало казаться, что теперь ему уже никогда не суждено обрести семейный очаг и всю оставшуюся жизнь придется влачить в одиночестве. Впрочем, довольно скоро эти пессимистические мысли потускнели, поскольку вскоре после того, как он оказался в Париже в 1920 году, на одном шумном застолье (он уже не помнил где и по какому поводу), он случайно разговорился с черноволосой соседкой по столу, когда та попросила наполнить ее бокал, а уже несколько часов спустя, отдалившись от остальных, они что бурно обсуждали, что именно он уже не помнил. Теперь Дмитрий только помнил, что звали ее Мартой, что пела она в «Комик-опера» и была старше его лет на десять и была необыкновенно соблазнительна. Он не без удовольствия вспомнил, как через несколько дней после их знакомства, он навестил ее в квартире, которую она снимала, и как ни допив чая, оборвав какую-то пустую беседу, они буквально набросились друг на друга и с каким-то ожесточением отдались друг другу. Конечно, он понимал, как и она, что им не быть долго вместе, но жизнь с Мартой на какое-то время заглушили чувство ноющей боли от опостылевшего одиночества. Она же вскоре познакомила его с Шанель, но… сейчас об этом он вспоминать не хотел.

Разделываясь с виски Дмитрий настойчиво задавал себе один и тот же вопрос и не мог на него ответить – действительно ли он любит Одри и готов прожить с ней всю оставшуюся жизнь? Он старался быть честным с собой и признавался самому себе, что ему свойственно уставать от людей. Прежде это были друзья-знакомые, но он опасался, что такое может повториться и с Одри и не хотел этого. Почувствовав, что уже изрядно захмелел, он решил, что пора прекратить этот внутренний диалог, изрядно сбавленный виски, и, поднявшись с кресла, не совсем твердым шагом направился к кровати.

Неизвестно, к какому ответу на вопрос касательно его чувств к Одри пришел бы Дмитрий, если бы в те оставшиеся несколько дней, что оставались до свадьбы, и что он не мог видеть Одри, он оставался один, но благо на следующий день в Биарриц начали съезжаться его друзья-однополчане, в большинстве своем люди, давно женатые и имевшие детей, которые своим одобрением его решения, быстро вернули ему уверенность в правильности его поступка. Приехал и Путятин. Дмитрий понимал, что его появление на свадьбе не вызовет радости у Мари, но не мог не отправить приглашения бывшему зятю, поскольку Путятин хотя и не был его однополчанином, и виделись они от случая к случаю, но участие в одном сражении, навсегда ввело Путятина в круг тех, когда Дмитрий считал своими фронтовыми братьями, а это братство налагало обязательства и приглашая одних, Дмитрий считал себя не вправе игнорировать других.

***

В день венчания, с утра накрапывал дождь. Дмитрий поднялся с постели с радостным предвкушением предстоящей встречи с Одри в храме. Пока он брился, и Петр держал перед ним большое круглое зеркало, пришел Путятин (он остановился этажом ниже), жизнерадостный брюнет с небрежными усами, чем-то напоминавший Казем-Бека, но без тени самомнения последнего. Он принялся пересказывать новости, которые узнал от съехавшихся офицеров. Дмитрий мало его слушал. Затем они вместе позавтракали, хотя скорее завтракал один Путятин, а Дмитрий лишь ограничился несколькими глотками кофе. После этого Дмитрий переоделся, Путятин помог надеть ему фрак. В петлицу Дмитрий всунул белый цветок. Они уже направились к входной двери, как им навстречу в номер вошла Мари, держа в руках какой-то сверток.

– Ты почему здесь? – удивился Дмитрий – Почему не в церкви?

Мари недобрым взглядом встретилась с Путятиным и тот потупился.

– Прежде чем ехать, – сказала Мари, переводя взгляд на брата – Я хочу сделать то, что должен был сделать отец.

Она развернула сверток, внутри оказалась пожелтевшая икона. Путятин, понимая, что он здесь лишний, вышел из номера. Вид иконы, которая когда-то принадлежала их отцу и упоминания о нем, в свете предстоящего момента, вызвало у Дмитрия в груди чувство щемящей грусти. Он обнажил голову и опустился на калено, а Мари подняв над ним икону, трижды перекрестила его широкими движениями. Когда Дмитрий поднялся, он увидел, в глазах Мари слезы. Осознание обоими, что благословение, которым сейчас Мари напутствовала Дмитрия и которое должно было исходить от их отца, которого они оба горячо любили и которого больше с ними не было, и что каждый из них, это единственное, что есть у другого, комом подступило к горлу. Дмитрий обнял Мари и ее слезы упали ему на плечо.

– Надо спешить, – сказала Мари, и смахнула слезу.

Когда они подъехали к храму, то на паперти, уже собралось изрядное количество гостей. Помимо однополчан, была еще масса народа, которых Дмитрий никогда не видел прежде. Когда он вышел из авто, к нему подошел средних лет, седеющий, лощеный джентльмен – это был мистер Уолш, управляющий делами Эмери в Париже.

– Доброе утро, ваше высочество, – сказал он – Позвольте я представлю вас семейству Эмери, тем, кто уже здесь.

И он повел знакомить Дмитрия и Мари с теми, кто отныне были их родственниками. Они были внутри храма. Дмитрий, все мысли которого были заняты Одри и той процедурой, которую им предстояло через считанные минуты пройти, мало слушал, что ему говорили эти приветливые дорого одетые люди, среди которых были две сестры Одри и два ее брата, и говорил мало, зато Мари, говорила за них обоих. Она выразила свое восхищение их сестрой-невестой и выразила желание навестить их в их Цинциннати в ближайшее время.

– Будем рады, – ответил Джошуа, брат Одри.

За это время, пространство храма заполнилось людьми, а на амвон взошёл высокий, с большим животом и окладистой бородой священник, и с ним двое служек.

В тот момент, когда одна из сестер, Александра, стала рассказывать, как они все тяжело перенесли морскую болезнь по дороге сюда, дверь храма отворилась и на пороге в подвенечном платье появилась Одри по руку со своим отчимом. Мари заметила, как напряглось лицо Дмитрия, и только теперь поняла, насколько серьезно он воспринимает все происходящее.

При появлении невесты, Мари и семейство Эмери поспешили отойти в сторону, и у алтаря остался один Дмитрий. Последовавший обряд, прошел для него как во сне, из которого он запомнил, как дрожала рука Одри, когда он надевал на ее палец кольцо, и только тогда он понял, что и Одри все происходящее дается нелегко. Когда, наконец, изнурительный для новобрачных обряд остался позади, и они вышли из храма на паперть, то были встречены поздравительными возгласами собравшихся людей и дорожкой до авто усеянной пшеницей и лепестками роз. Оказавшись на заднем сиденье авто, которое должно было отвезти их на виллу Эмери, где должно было пройти празднование, Дмитрий и Одри впервые за утро с облегчением вздохнули.

– Ну, вот мы и женаты, – глядя на теперь уже своего мужа, сказала Одри

Дмитрий обнял теперь уже свою жену и, поднеся ее руку к своим губам, поцеловал в ладошку.

***

На следующее утро Дмитрий и Одри на поезде уехали в Марсель, чтобы оттуда на пароходе отплыть в Грецию, где должны были провести медовый месяц. Дмитрий хотел представить Одри своим родственникам, братьям и сестрам своей покойной матери, которая была греческой принцессой. Правда, к этому времени, его родственники уже не правили. Провожали их Мари и семейство Эмери.