Возьмём веру в Бога: сам Бог расположен в центре колеса, а спицы – это многочисленные мировые религии, от древнего анимализма и шаманизма до христианства и ислама. Разумеется, плотно насаженному, скажем, на спицу зороастризма адепту крайне сложно понять, что барахтающийся на спице православия сосед вращается вокруг того же Бога, что и он сам: ведь единственное место их возможной встречи находится в центре колеса. Или, для контраста с духовным, возьмём половой вопрос: любой султан с гаремом хотя бы в четыре жены крайне неприязненно отнёсся бы к соседу, который не только сосредоточил своё внимание на единственной избраннице, но ещё и признал за ней право требовать от него моногамии. И тот и другой строит семью, это и есть центр колеса: однако разные спицы выводят этих людей на разные точки обода. Генон, по сути, просто указал на необходимость видеть общее в частном, видеть схожее в различном, находить единое в отдельном, – и метапсихология, по мере возможности, делает то же самое, ибо процесс разделения на дьявольские детали уже привёл современного человека на встречу с Полным Песцом: каковую, понятно, не хотелось бы затягивать.
Рене Генон согласен с носителями ведического знания в том, что Кали-юга (она же ночь Сварога и Железный век) является периодом упадка: француз называет это «конттрадицией» и характеризует как эпоху ослабления интеллекта, падения нравственности и утраты смыслов. Однако и философия Генона, и логика тех, с кем он согласен, – это не брюзжание старого пердуна, и не вариации на тему «Раньше было лучше», «Совсем совесть потеряли» или «Сталина на вас нет»: они не жалеют о прошлом, поскольку как для ведических жрецов, так и для их верного французского оруженосца время тоже подобно колесу, то есть циклично. Мы – современники двадцати пяти веков мрака: но колесо времени вращается, и упадок сменится возрождением, на смену ночи придёт утро, полярный лис отступит, и Сатья-юга снова победит, приближая человека на колесе познания от обода к его центру.
Наглотавшись, таким образом, колёс, дадим ещё один штрих к портрету философа и вернёмся к методу. Важным аспектом философии Генона является идея о Гиперборее: ушедшем под воды Ледовитого океана протоматерике, откуда и начала своё формирование человеческая цивилизация (не современная нам, то есть цивилизация последних двадцати пяти веков, а вся вообще). Понятно, что француз не автор этой концепции: о гиперборейских ветрах писали ещё древние греки, и в целом исторические упоминания о этом континенте встречаются столь же часто, как об Атлантиде. Идея, что единый Принцип и изначальная Традиция спрыгнули на нынешнюю ойкумену со скрытого льдами древнего материка, разумеется, весьма поэтична, как поэтична любая годная философия: в этой поэтике нас убеждает не только Генон, но и Шекспир, и Монтень, и Гёте, и Ницше, и Камю. Опять же, если что-либо уже утонуло, то это выводит всю дальнейшую дискуссию по поводу утонувшего из области знания в область веры. Попробуй докажи, что на Гиперборее не было древних ариев с Принципом и Традицией, если давно уже нет самой Гипербореи: это равносильно попыткам доказательства бытия Божия после демонтажа любого пространства, где он теоретически мог бы существовать. По совокупности всех этих обстоятельств, метапсихология не раз будет использовать гиперборейский миф в собственных целях: тем более, что язык, на котором написана настоящая книга, сформировался в самой непосредственной близости от места предполагаемого затопления.
Однако вернёмся к методу. Как уже было сказано, к пониманию ведут только образы. Создать образы можно либо при помощи слов, то есть посредством философии, либо при помощи цифр, то есть посредством математики. Если метапсихолог скажет, что расстояние до Солнца почти 150 000 000 километров, то это создаст у вас примерно тот же образ, как если бы он произнёс «Оно ох…еть как далеко». Математический способ создания этого образа выглядит предпочтительнее, чем философский, просто потому, что создаёт иллюзию достоверности, точности, детальности. Однако в действительности вера в цифры ничем не отличается от веры в слова: как говорил советский физик Лев Ландау, «современная наука уже может объяснить даже то, чего не может себе представить». Это даёт нам повод поговорить о математическом и философском способе объяснения: поскольку объяснять метапсихология намерена долго, лучше определиться, что называется, на берегу.
Философия и математика среди прочих наук стоят особняком по причине, о которой мало говорят, хотя она на поверхности: ни та, ни другая наука не имеют собственного предмета изучения; вернее, предметом изучения каждой из них является она сама. Предмет математики суть развитие математического метода, предмет философии суть развитие метода философского. В качестве иллюстрации представьте себе старого и всеми любимого учителя шахмат, который всё свободное время играет в шахматы сам с собой, и более ничем не занят: его ученики и их родители относятся к нему с уважением и симпатией, однако откровенно считают чокнутым за неопрятную одежду, отсутствие личной жизни и патологическую потребность сводить любой разговор к шахматам. На вопрос «Лаэрт Полониевич, хотите кофе?» он отвечает «Кофе? Чёрный? За чёрных я недавно откопал пару интереснейших подзабытых дебютов…», а на реплику «Как Ваше здоровье?» говорит «Периодически получаю шах, но до мата пока далеко. Кстати, есть замечательный этюд…» Если спросить математика насчёт предмета математики, самым честным ответом будет «Ну, мы там цифрами считаем», а для философа таковым станет, разумеется «Ну, мы там словами говорим». Отсутствие самостоятельного предмета у философии просмотрел даже Рене Генон, в сердцах записав её в «профанические науки» вместе со всеми прочими. По Генону, существует только одна наука, она же физика, которая и изучает физический мир (что, кстати, весьма напоминает логику священника, на предложение вступить в новую Христианскую партию ответившего «Есть только одна христианская партия, она же Святая Церковь»). Современное же расслоение физики на сонм самостоятельных дисциплин (вспоминаем колесо) метапсихология, вслед за Геноном, считает аферой жуликов, пытающихся заместить процесс изучения физического мира процессом распила грантов и конкуренции за учёные степени.
За отсутствием у философии собственного предмета она выполняет важнейшую функцию: сама является операционным аппаратом для науки, результаты которой невозможно ни осмыслить, ни объяснить без философского аппарата. Ставить аппарат на одну полку с тем, что при помощи него варят, разумеется, нельзя (самогоноварение – пожалуй, единственное исключение из этого правила). Именно то обстоятельство, что философия является не наукой, а методом, и освобождает её от обязанности стоять в неприятной шеренге профанических наук: это то же самое, что по соседству с умыкнувшим в самоволку солдатом посадить на гауптвахту его сапоги, в которых он убегал.
Математику Генон тоже не пожалел, допустив ту же самую ошибку. Повторим: не имея предмета, но выступая методом, и математика, и философия служат операционным аппаратом для всех, без исключения, прочих прикладных наук (вернее, для одной науки). Без математического и философского аппарата невозможно изучать и понимать современную аналитически разобщённую структуру знания, элементы которого именуют себя физикой, химией, экономикой, историей, биологией, медициной и далее по списку. Комбинация этих двух операционных аппаратов позволяет это делать.
И тот, и другой способ объяснения является естественным, врождённым механизмом передачи информации от человека к человеку. Математическое объяснение мира – это «объяснение на пальцах». Когда старый зэк, татуированный с ног до головы, как новозеландский вождь, или начинающий гопник с пубертатным тембром, сопровождают разъяснение своей картины мира растопыриванием пальцев, они совершают рефлекторное движение счёта. Объяснение посредством счёта на пальцах – это и есть базовый вариант математики: любой, кому приходится выслушивать подобных персонажей, ловит себя на мысли, что их жестикуляция доносит куда больше информации, чем слова, которые они при этом пытаются произносить. В одной из современных российских комедий есть хороший иллюстрирующий эпизод: бывалый заключённый, притворяющийся пионервожатым, на пальцах объясняет младшему товарищу, почему нельзя передёргивать при игре в «двадцать одно», почему нельзя палиться, если всё же передёргиваешь, и почему нельзя быковать, если всё же спалился. Самого объяснения мы не слышим – его полностью заглушает песня «Взвейтесь кострами, синие ночи!», – однако, благодаря красноречивой жестикуляции, суть сказанного доходит не только до пионера, но и до большинства зрителей (по крайней мере, до способных мыслить образами).
