– Точно, Кейтлин, – повторила Надин чуть ли не с облегчением.

Чем дольше она работала, тем явственнее вырисовывался контур моего лица – тонкий, почти девичий… Я смотрел на отражение, как смотрят на старую фотографию, с любопытством разглядывая себя и с неодобрением – свою тогдашнюю одежду.

– В общем, они вернулись – Кейтлин и ее мать, – подытожила Надин. – Решили, поди, что теперь бояться нечего.

Челку она трогать не стала, и та закрывала мне лоб, щекоча кожу. Волосы у меня густые, но тонкие. Надин старалась придать стрижке форму, но пряди выскальзывали из-под ножниц и падали как попало.

Закончив, Надин развязала фартук и встряхнула его перед собой, как тореадор. Я протянул ей деньги, она выдвинула ящик стола и дала мне сдачу. Я покосился на себя в зеркало.

– Но ты им не верь! – заговорщическим тоном сказала Надин, резкими движениями складывая фартук. – Не верь их россказням. Они тебе такого наболтают – мать Кейтлин и сестра Беата, им только рот дай открыть! А ты не слушай. Я твоего деда знала. Хороший был человек.

Проведя пальцами по волосам, я подошел к двери и остановился в проходе, втягивая носом выхлопные газы автомобилей. Надин взяла щетку и смела волосы в кучу. Перекинув занавеску через полуоткрытую дверь, она одним взмахом вымела обрезки на тротуар и вернула занавеску на место.

В тот день я быстрее обычного взобрался на вершину холма, даже слишком быстро: на подходе к дому у меня перед глазами плясали белые пятна, а ступни чесались от пота. Я зашел в дом, собираясь принять душ. Вместо матери я обнаружил на кухне записку. Мать отправилась в нижний город, чтобы заявить о взломе. Я машинально скомкал записку и бросил ее в мусорное ведро.

Выйдя на улицу, я сделал то, что мне всегда запрещали: перелез через увитую виноградной лозой стену монастыря и направился через сад к главному корпусу. Дойдя до низких кустов, я опустился на четвереньки и пополз дальше, до места, откуда открывался вид на небольшой монастырский двор. Там не было ни души. Я двинулся дальше, мимо старых кактусов в горшках, и уже собирался было пересечь двор, как вдруг в дверном проеме мелькнула тень, зазвенел колокольчик. Застигнутый врасплох, я метнулся за ствол низкорослой ивы.

Во двор вышла сестра Беата с медным колокольчиком в руках. Тихонько позвякивая, она причмокнула и пощелкала языком, и из разных углов сада сбежались полосатые кошки. Среди них был и Коперник, старый дедов питомец. Монахиня наклонилась и поставила на землю миску. В последний раз я видел ее зимой, тогда она носила лечебные чулки, а сверху обычные. Сейчас ноги у нее были голые, с голубоватой кожей.

Кошки приблизились бесшумно, задрав хвосты. Они обходили миску со всех сторон и маленькими глоточками, как благовоспитанные дамы, отхлебывали варево, в котором плавали куски мяса. Не задерживаясь, сестра Беата нырнула в прохладу монастыря. Я встал и, как удирающая из курятника курица, прошмыгнул мимо двери. Кошки не обратили на меня внимания. Они заглатывали еду, их тела ходили ходуном. Я прошел мимо аптекарского огорода и надгробных плит у монастырской стены.

Труднее всего оказалось миновать четырех гусей в загоне. Завидев меня, они всполошились, загоготали и не унимались, пока я не достиг небольшого пруда среди травы. Я стянул футболку и развязал шнурки кроссовок.

Ноги заскользили по теплой грязи. Я вошел в воду, пробираясь сквозь длинные стебли дикого ириса и мохнатый камыш. Корневища не давали глубоко погрузиться в ил. Вода была теплая, прохладу я ощутил только зайдя по пояс. Вдоль ног всплывали пузыри воздуха, вынося на поверхность черный осадок.

Я немного расслабился. То, что нужно! Куда лучше душа. Куда лучше этого постылого дома с этим дурацким садом. Вот теперь бы они мне позавидовали – столичные друзья со своим барбекю…

Я втянул носом запах гниющих растений. Когда я стоял неподвижно, по воде ко мне скользили голубые стрекозы-стрелки. Ветра почти не было, но по пруду иногда пробегала рябь. Воздух гудел от насекомых.

Я уже обсох и обулся, как вдруг со двора донеслись голоса. Разглядеть отсюда я ничего не мог, но опять проходить мимо гусей опасался и решил подождать. Я лег на траву, растянулся на животе и почувствовал, как подсыхающая грязь стягивает кожу на ногах.

Мимо пробежал кот, напугав меня до смерти. Я кубарем откатился в сторону, под куст, – и слава богу, потому что за котом последовали чьи-то шаги, и девичий голос прокричал: «Come here, love!»[1] Тогда-то я и увидел Кейтлин после долгого перерыва.

Я посчитал: последний раз мы играли вместе восемь лет назад. Ее походка казалась смутно знакомой, но профиль я уловил лишь краем глаза – недостаточно, чтобы узнать. Соломенная шляпа скрывала ее волосы и затеняла лицо. Я видел только, как дергается ее подбородок при каждом «Come here!».

Кейтлин поймала кота и исчезла. Чуть позже до меня опять донесся ее голос, на этот раз издалека, кажется, со стороны огорода. Я все лежал как парализованный. Обрывки воспоминаний никак не складывались в одну картину. Чаще всего перед глазами всплывали большие прохладные подвалы и песни, которые мы там распевали, – не потому что любили петь, а чтобы услышать, как наши голоса эхом отскакивают от голых беленых стен.

Мне хотелось увидеть больше. Я подкрался к монастырю с северной стороны, куда удалилась Кейтлин, и, пригнувшись, подошел к окнам, за которыми мне почудилось движение. Из-за жары ставни были закрыты, но окна распахнуты внутрь, и можно было незаметно туда заглянуть. Я знал, где я: в этом крыле располагалась вытянутая в длину большая трапезная. Мать рассказывала, что там когда-то, тихо перешептываясь, трапезничали десятки, а может, и сотни монашек. Но на моей памяти столы всегда были сдвинуты к стенам, а стулья составлены друг на друга. Посредине оставалось огромное пустое пространство, и солнечные лучи полосками падали на пол сквозь щели в ставнях.

Рядом с высоким напольным зеркалом стоял большой молчащий магнитофон, а перед ним – Кейтлин. Плечи ее были приподняты, руки странно изогнуты, словно ее сковал паралич. Левая щиколотка была обмотана эластичным бинтом. Кот фамильярно потыкал в него носом и пошел дальше; его, похоже, не смущала странная поза Кейтлин.

Теперь я мог рассмотреть ее лицо. Кое-что в нем было мне знакомо: темные брови, небольшой рот и совсем уж маленький подбородок.

Оцепенение продлилось недолго. Кейтлин рывком подняла руку, очертила в воздухе круг и тут же повторила движение другой рукой.

Вот это да! Я лишь через несколько секунд понял: она танцует.

Танцевала она без музыки. Слышалось лишь мягкое шлепанье босых ног по деревянному полу и тяжелое дыхание.

Кейтлин все время держалась спиной к зеркалу, лишь пару раз к нему повернулась. Глаза ее были закрыты, хмурое лицо время от времени искажала судорожная гримаса. Она натыкалась на невидимые стены, сжималась от воображаемой боли и вновь выпрямлялась. Несколько раз она падала на пол – резко, плашмя, словно прижимая его к себе.

Какие-то движения были похожи на пируэты классического балета, но более смазанные, ведь она танцевала босиком. Вращение сменялось странным покачиванием на прямых, широко расставленных ногах, это напоминало маятник, и я почти слышал тиканье. Завораживающее зрелище. Ее сухощавое тело с отчетливо видными мышцами было поразительно красиво в движении.

Но этот танец явно не предназначался для посторонних глаз. Мне стало стыдно.

Стыд и погнал меня прочь. Я продрался сквозь низкие кусты, чтобы миновать гусей и монастырский двор, и, добравшись до разрушенной стены, перелез через нее. На дороге никого не было. Асфальт плавился на солнце, в сухой траве стрекотали сверчки. Посмотрел на ноги: кое-где содрана кожа, а в левой икре торчит шип ежевики. Я вытащил его; из маленькой синеватой ранки вытекло неожиданно много крови.

ОСТАТОК ДНЯ я провел в мастерской, которую дед окрестил кузней. Солнце накалило покрытую гофролистом крышу, и внутри стояло такое кошмарное пекло, что трудно было дышать. Здесь пахло дедом, прошлым, старыми автомобилями, которые дед починял, пока я сидел рядом. На стене висели инструменты и приспособления, которыми он пользовался много лет: ручные дрели, грабли, лопаты, пилы, велосипедные запчасти, плоскогубцы и другие штуки, чьих названий я не знал и чье назначение толком не представлял.