– Кейтлин Медоуз? – подхожу я к ней.

Лицо у медсестры странного цвета, веки и лоб покрасневшие, словно ей постепенно передаются болезни ее подопечных. Форма надета на голое тело.

– Ее отпустили на выходные.

– Вы за ней ухаживали?

– А ты кто такой? Кавалер, что ли?

– Двоюродный брат, – находчиво вру я. – Я только с каникул вернулся. Думал ее здесь найти.

– Она уехала утром.

– Как она себя чувствует? – Я преграждаю медсестре путь и тут же, осознав свою навязчивость, делаю шаг назад. – Ей очень больно?

– Ох! – вздыхает медсестра. – Ей выписали обезболивающее. Но дело не в боли.

Она сортирует пузырьки на тележке по цвету крышечек.

Я киваю, словно знаю обо всем не понаслышке.

– Дело, конечно, в шоке, – говорю я с понимающим видом.

– Кейтлин знает, что жаловаться ей грех. Она могла погибнуть.

– Она могла погибнуть, – повторяю я.

Из палаты выходит другая медсестра. Она повыше ростом, форма на ней не белая, а голубая. Волосы стянуты в узел на затылке, на ногах такие же сабо, как у первой, в руках небольшой поднос. Она подходит к нам. Поначалу она вроде бы не замечает меня, но потом глядит мне прямо в глаза и спрашивает:

– А ты разве не тот парень, что?..

Первая медсестра, в белом, смотрит на меня так, будто ветер внезапно переменился, и вот она меня учуяла.

– Точно! – восклицает она. – Я твою фотографию в газете видела. Никакой ты не двоюродный брат! Ты ее парень… Лукас Бень, верно?

Она хватает меня за руку и жмет ее.

– Ее, конечно, мучают фантомные боли, – сообщает она почти шепотом, словно в этом есть что-то неприличное. – Знаешь, когда ноги больше нет, но постоянная боль в суставах. Это все перерезанные нервы. Они продолжают передавать сигналы в мозг, а мозг-то, понятное дело, не знает, что ступня… отпилена, – на последнем слове она спотыкается.

Высокая медсестра опускает глаза, но тут же словно вспоминает что-то важное:

– Вообще-то ты пораньше должен был прийти, я считаю. Сколько прошло времени? Недели три-четыре?

Белая кивает. Внезапно они начинают говорить быстро и наперебой, их голоса становятся все пронзительнее.

– Она без конца у всех спрашивала, как именно это произошло.

– Все, что она про тебя знала, она узнала из газет. Она так часто о тебе спрашивала!

– Полицейские – те тоже рассказали ей только факты, официальную версию, но Кейтлин, понятное дело, хотелось большего.

– Она тебе не звонила? Она каждое утро собиралась тебе позвонить, но, когда давали линию, говорила, что уже не нужно.

– У нее в голове вообще была каша. Когда пришли из пожарной инспекции и сообщили, что тебя хотят наградить, она целый день ничего не ела.

Слушать их выше моих сил. Их голоса эхом отскакивают от кафельных стен, слов не разобрать. Вдобавок у меня в ушах снова что-то воет. Я заглядываю в палату: все понятно – там крутят боевик, Шварценеггер с ревущим мотором несется по дрожащему асфальту. В кадре то его сжатые челюсти, то ступня на педали газа. Мне ведь нужно задать один вопрос, вспоминаю я.

– А ступня? – спрашиваю, дождавшись паузы. – Ее левая ступня? Что с ней сделали?

Они так таращатся, будто у меня из носа свисает какая-то пакость.

Первой дар речи обретает медсестра в голубом.

– Ну что делают с подобными вещами? Если это не обычная ампутация, а авария или что-то в этом роде – передают в полицию на расследование. А потом сжигают.

– В больничной печи. Как и пробы крови, тканей и всякое такое, – добавляет белая.

– Сжигают?! – вскрикиваю я.

И тут же понимаю, что кричать здесь не полагается. Но немудрено, что я не сдержался. Ее ступню бросили в огонь! А я ведь сделал все, чтобы нога не загорелась!

Разговор длится недолго. Больные нуждаются в уходе, а после смены медсестрам нужно спешить домой, к семье. Они еще раз напоминают, что Кейтлин часто обо мне спрашивала, и берут с меня обещание, что я навещу ее и расскажу, как все было.

Всю дорогу домой я мысленно разговариваю с Кейтлин. Я пытаюсь вспомнить, как все началось. А для этого придется вернуться назад, в прошлую зиму.

ДЕД УМЕР за неделю до Рождества. Он долго лежал в больнице, но состояние его не менялось, и его выписали, тем более что в праздники в отделении все равно не хватало персонала. До дома он доехал на такси. Мы с матерью тогда были у себя в столице. Готовились провести с ним Рождество. Утром я еще успел ему позвонить. Мы обсудили запасы дров в сарае: дед сказал, что они поистощились, и мне, возможно, придется распилить пару сосен, до которых у него не дошли руки. Я заверил, что готов помочь, втайне надеясь, что дед выдаст мне бензопилу.

Вечером мы позвонили ему снова, но он не поднял трубку. И на следующее утро тоже. Хотя мы просили его поставить телефон у кровати, и он обещал. Ближе к одиннадцати мать набрала полицейский участок нижнего города. Ей сказали, что пошлют кого-нибудь проверить.

По воле судьбы, нашла деда именно сестра Беата. Дедов дом стоит выше по склону холма, чем монастырь Сент-Антуан, но сад и дровяной сарай лежат ниже уровня дороги, сразу за крутым поворотом, ведущим к монастырю. Монахиня заметила что-то на снегу. Сперва она подумала, что это забытое кем-то одеяло, но заколебалась, не стоит ли проверить. Они с дедом сто лет уже не разговаривали, сестра Беата старалась держаться от него подальше. Видно, в то утро христианское милосердие все-таки взяло верх, потому что она повернула назад.

Позже полицейские рассказывали, что монахиня ужасно расстроилась. Годами они с дедом жили по соседству, не перебрасываясь ни словом: дед – единственный обитатель особняка на вершине холма, она – последняя из монашек в полуразрушенном, забытом богом монастыре.

Причину их ссоры я не знал, да и не интересовался ею, когда был ребенком. Так вышло, и с этим просто следовало считаться. Я был убежден, что их молчание – скорее дань привычке, чем настоящая вражда. Но этим летом Кейтлин открыла мне глаза. Оказалось, я, как последний дурак, единственный во всей округе не знал, что между ними произошло.

К нашему приезду сестра Беата уже обо всем позаботилась. Она собственными руками перетащила деда в мансарду и положила на кровать. Зажгла свечи и предусмотрительно засунула под шкаф и под кровать поглотители запаха. Вызвала сотрудника похоронного бюро и заказала гроб – самый дешевый и простой, но, видно, этого ей показалось достаточно.

Мы вошли в комнату прямо в пальто и с чемоданами, после утомительной дороги поездом с задержками и пересадками. Маленькая монахиня, вся в сером, кивнула нам и удалилась. В тот раз я впервые увидел ее вблизи.

Это было зимой. В конце апреля мать решила, что хоть дед и умер, но лето мы, как обычно, проведем в особняке на вершине холма. Перспектива сидеть в жару в городе ее ужасала, вдобавок она считала, что мы обязаны заботиться о доме, где прошло ее детство. У меня же были другие планы. Мне совершенно не хотелось уединяться с матерью в холмах. Незадолго до этого я вступил в молодежный клуб и прекрасно проводил там время с новыми друзьями. Каникулы с матерью – нет уж, спасибо. Но мать не оставила мне выбора. Она сдала нашу квартиру на три месяца, и я был вынужден поехать с ней. Друзья пытались меня утешить и торжественно клялись, что приедут в гости на машине Мумуша (он старше остальных и уже сдал на права). От меня требовалось лишь организовать угощение.

Я не сомневался, что буду изнывать от скуки. Книг с собой я не взял – не люблю читать, а в поезде в знак протеста вытащил колоду карт и стал раскладывать пасьянс на сиденье напротив.

Вспоминаю, как мы сюда ехали, и думаю: а не было ли у меня уже тогда какого-то предчувствия? Может, я не хотел ехать, поскольку знал, что за несколько недель вся моя жизнь полетит вверх тормашками? Но нет, настроение у меня было паршивое не из-за дурного предчувствия, а из-за того, что я был уверен: ни-че-го интересного меня не ждет.