– С легким паром!

– И вас также! Умммм…какой запах! Что там у тебя?

– Садись. Все готово.

Теперь на Алене был теплый серый махровый халат. «Странно, почему не зеленый?» – подумал я. Алена в это время прихорашивалась у зеркала. Потом она зажгла свечу, и установила ее в центр стола.

– Это еще не все, – Она достала из своей сумки какую-то бутылку, и картонную коробку. Там оказались два бокала – хрустальных и тяжелых.

– Я знаю, что ты не пьешь почти. Но…

– Не надо ничего объяснять. Давай, я открою.

Это было сухое белое вино. «Как она угадала, что будет рыбное блюдо?» – подумал я, и опять некстати вспомнил Иру с красным вином и салатом из крабовых палочек. Алена в это время погасила лампу. Свет свечи отражался от хрустальных граней. Когда он попадал в глаза Алены, то превращался в оттенок бирюзового вечернего неба. Вы замечали, что вечером, в определенный момент, небо на западе становится зеленоватым? Эта зелень быстро пропадает, но видеть ее можно всякий ясный вечер после заката. Особенно весной.

Кроме свечи, дом освещался бликами пламени – они просачивались из-за печной дверцы. Я потому так старательно описываю тот первый наш вечер, чтобы потом не возвращаться к описанию прочих вечеров. Все они будут похожи друг на друга. Правда – только внешне. На самом деле над нами уже нависали яростные и стремительные события.

– Ничего не говори. Мы выпьем молча. И каждый за свое. Все равно ведь будем пить за одно, и тоже, в конце концов. Я так не люблю все эти: – Ну, давайте за…

Мы соприкоснулись бокалами. Мне понравилось это вино. Я хотел рассмотреть этикетку, но тут Алена воздала хвалу блюду.

– Ничего себе! Это крабовое мясо? Вкусно. Только налей мне, пожалуйста, воды.

Когда с едой было покончено, Алена опять выпила маленькую таблетку.

– То, что ты пьешь, это обязательно?

– Да.

И опережая мой следующий возможный вопрос, сказала:

– Иначе я сойду с ума. Так понятно?

Я молча кивнул.

– Интересно – курить совсем неохота. А тебе?

– Тоже. Так всегда бывает на свежем воздухе.

– Ага. И когда на душе легко. Может, тут мы и бросим? Оба?

– Может быть…

Вина Алена больше не предлагала. Да мне и не хотелось. Тишина густела с каждой минутой.

– Ну что? Я должна тебе кое-что рассказать, наверное? – как-то неуверенно сказала Алена.

– Это только твое право. Твое желание.

– Ты готов ждать еще? И не знать, кто я такая на самом деле?

– Я очень хочу это знать. Но не хочу, что бы ты чувствовала себя обязанной.

– Спасибо тебе. Тогда ты дашь мне еще немного времени? Просто прийти в себя.

– Конечно. Скажи только одно… я не просто так, мне надо готовиться к будущему. Гарик…он для тебя кто? Насколько ты нужна ему, если он идет на такие вещи? И что он может еще затеять?

Алена передернулась, словно через нее пропустили разряд.

– Да если хочешь знать, Гарик тут вообще не причем! Это все этот…Федорович… Teuflischer вastard!

Алена выпрямилась. Сейчас она смотрела на меня расширенными зрачками. Губы были сжаты. В ней опять была стальная пружина, которую я уже ощутил сегодняшним утром.

– Ладно. Слушай…

Глава X

***

Что ощущает человек, внезапно вырванный из ежедневного устоявшегося образа жизни? Что испытывает он, лишившись необходимости соблюдать ритм, заданный его бытием? Как воспринимает он время, избавленный от всех повседневных обязанностей? Вы скажете, что время будет тянуться для него, превращая каждую минут в час, а час в сутки? И вы ошибетесь.

Время начинает течь все быстрее и быстрее, слегка отмечаясь по внешним признакам – рассвет – полдень – закат – ночь. Наконец, оно спрессовывается в один – единственный отрезок времени. Он убивает жизнь постоянством обреченности. И меняющиеся, как показания электросчетчика, цифры календаря свидетельствуют об этой обреченности.

Прошло уже три дня после нашего бегства из города в замерший на зиму поселок. И сутки полетели легко и незаметно, как мелкие снежинки, которые порой сдувает случайный ветер с деревьев. Внешне с нами ничего не происходило. Но вместо успокоения росла неосознанная тревога. Она таилась в шуме каждого проезжающего автомобиля, в скрипе снега под ногами редких жителей поселка, в тишине, поселившейся в наших телефонах. Где-то совсем рядом уже рыскали, разыскивая нас, неотвратимые и непредсказуемые перемены.

Третий день подряд я приходил в себя от рассказа Алены. Тогда, уже глубокой ночью, когда растворилась эйфория от чувства мнимой победы над обстоятельствами, когда хлопотливый веселый день сменился густотой декабрьской ночи, Алена смогла передать мне все, что лежало у нее на душе и в сознании.

Сейчас я шел из маленького магазина, приткнувшегося к ближайшему полустанку – нам понадобился керосин для лампы, спички, и бельевая веревка. Я возвращался по своим же следам, по узкой тропинке среди соснового молодняка, по белизне снега, тронутого только мной полчаса назад. Мне не понравилась чересчур болтливая и любопытная продавщица. Увидев новое лицо, она долго не отпускала меня от прилавка, кидая вопросы, как мелочь сдачи на прилавок: «А вы один?», «А надолго?», «А не страшно одному?», «А далеко дача-то находится?». Я отвечал, что да, один, и ругал начальника, подписавшего отпуск в декабре, и что дача недалеко – сразу вон за тем отворотом. И что не страшно, потому, что рядом правление кооператива, где живут сторожа и их собаки.

Вполне возможно, что нестарая, и явно одинокая продавщица просто развлекала себя, устав от одних и тех же посетителей. Передо мной с ней нудно и длинно ругался запущенный мужик в армейском бушлате, требуя в долг бутылку. Он ушел, не получив желаемое.

– Ну, вы видели такую наглость? За ним уже полторы тысячи записано, мать с пенсии гасит, а у этого ни стыда, ни совести – не работает, только пьет. Вот такие у нас тут мужики, – завязывала она со мной разговор.

Ее удивило, и, как мне показалось, обрадовало то, что лично мне бутылка не понадобилась. И потому продавщица, возможно, решила каким-то образом познакомиться поближе.

– Это вы и готовите сами себе покушать? (она, вроде как нарочно, употребила это домашнее слово, вместо безликого глагола «есть»).

– А что там особенного? Лапша, консервы, – этого мне хватает.

– Ой, ну так-то тоже долго нельзя. Супчики надо кушать домашние, картошечку.

Если бы я поддался на продолжение разговора, она явно бы стала зазывать меня к себе. Но я предельно вежливо, в выражениях, каких она, наверное, еще и не слышала в свой адрес никогда, сослался на топящуюся баню. И обещал зайти через пару дней.

Во всем этом тоже была опасность. У меня обострилось чувство опасности, как у зверя, почуявшего облавную охоту.

Самым неприятным было молчание телефона Мишки. Я звонил ему каждый вечер, но трубка с тем самым, никому не известным на работе номером, была отключена. Мы с Аленой оставались полностью одни.

Иногда я осторожно выходил в интернет через телефон и анонимный       браузер – что бы отследить события в городе, и стране. Заходил и на наш корпоративный сайт. Он был в том же состоянии, в котором я его оставил – ни новых публикаций, ни новой рекламы выложено не было. Даже анонсы мероприятий на новогодние праздники – а до них уже оставалось десять дней, так никто и не удосужился разместить. И моя корпоративная почта была пуста. Хотя я ждал появления в ней писем от Гарика или Федоровича. Во всем этом я видел некую угрозу – мне казалось, что все силы Федорович бросил на наш поиск и забросил дела корпоративные. Но куда пропал Мишка? И тут мне представлялись самые дурацкие и нелепые картины. Но в реалиях нашего времени все они могли каждый миг воплотиться в реальность. И ночная исповедь Алены была тому достойным подтверждением.

***

– Во время войны моих предков выселили в Забайкалье из Поволжья.

– Ты немка?

– Да. По обеим линиям. Ты разве еще не понял? И не сбивай меня, пожалуйста. Я очень долго решалась на этот разговор.