– Что? – Мама спустила на нос очки и внимательно на меня посмотрела. Когда она так смотрит, то я сразу вижу, что она не хочет со мной разговаривать.

– Мам, знаешь…

Когда я много раз прошу родителей об одном и том же, это катастрофа. Они начинают раздражаться и ненавидеть меня. В прошлом году мы ездили в Испанию, и там пришлось идти в музей. Это был огромный-преогромный музей с картинами. Честно говоря, я не очень люблю картины, поэтому мне было немного грустно бродить там весь день. И вдруг я захотел пи́сать! А туалет был ужасно далеко, сложно себе представить, как далеко. Я понял, что мне не дойти туда одному. А мама с папой были заняты своими картинами, они переходили от одной к другой, переговаривались и не обращали на меня никакого внимания. Ну, и я долго терпел, потом набрался смелости и говорю, что хочу писать. Ну, маму это не очень обрадовало, она сказала, что тоже хочет писать, но взрослые спокойно могут не писать, и ничего страшного, если я немного потерплю. Я чуть не упал в обморок от ужаса. Терпеть! Я и так уже терпел! В конце концов мама отвела меня в туалет, а папа, глядя нам вслед, вздохнул – мол, неужели мы пришли в музей писать! Но я всё равно был рад. Каждый раз, когда я сильно хочу писать, а потом писаю, я очень радуюсь. Мы с мамой вернулись к папе, и мне снова стало грустно. Я хотел посидеть на стуле, но его заняла толстая тётенька с рюкзаком, и мне пришлось стоять. И вдруг случилась страшная вещь. Невероятная вещь! Я почувствовал, что снова хочу писать! Не знаю, как это вышло, ведь я только что пописал, но я был твёрдо уверен – если я ещё раз не пописаю, всё пропало. Я не дотерплю до конца. Я понимал, что нельзя говорить родителям о моём позоре, потому что они очень рассердятся. Тогда я решил незаметно проскользнуть в коридор и сбегать в туалет самостоятельно, ведь дорогу я знал. Когда мама отвернулась, я стремглав кинулся к выходу, но, к несчастью, меня заметил охранник. Наверно, он подумал, что я хочу украсть какую-нибудь картину, потому что остановил меня, взял за руку и повёл к родителям. Они стали сердиться, что, я безобразничаю и бегаю в музее. Я подумал, что, раз они уже рассердились, это ничего, если я посержу их ещё немного, и сказал, что опять хочу писать. «О господи, этот ребёнок только и делает, что писает!» – бросила мне раздосадованная мама. «И не даёт толком ничего посмотреть», – добавил папа. Мы опять пошли в туалет, и я опять обрадовался, но на этот раз не потому, что пописал (хотя это тоже хорошо), а потому, что сама дорога в туалет была увлекательнее, чем все залы с картинами. Мы миновали две лестницы, поднялись и спустились по трём ступенькам, увидели статуи львов. Одного я успел схватить за морду! Словом, мне ужасно не хотелось возвращаться назад, к папе. Я даже предложил маме остаться в туалете, но она сказала, что я капризничаю, и потащила меня назад. Но когда мы вернулись, папа исчез. Я решил, что, может быть, его тоже задержал охранник (папа-то, конечно, мог бы стянуть пару картин, он большой и сильный). Мы долго искали папу. Когда нашли, он ругался и кричал, что больше на сегодня никаких туалетов. И тут… у меня забилось сердце, а к горлу подступил комок: я почувствовал, что невыносимо хочу какать. Но об этом я уже никому не сказал – так и терпел до вечера.

Всякий раз, когда мне надо о чём-то просить родителей во второй или третий раз, я вспоминаю эту историю. Если б я тогда сказал, что хочу какать, меня бы убили. Мне бы отрезали голову и отдали её учительнице математики. Интересно, если я сейчас скажу, что бабушка согласна отпустить меня в лагерь, мою голову отдадут учительнице? Я решил не рисковать и начал издалека:

– Мам, знаешь, а вот если бы сыр вылез из холодильника и сказал тебе, что согласен, чтобы Мэри его ела, ты бы согласилась?

Мама недовольно причмокнула:

– Витя, перестань, собаке нельзя есть столько сыра, я тебе уже объясняла!

– Ну, мам, ну а если бы сыр сказал, что хочет, чтобы Мэри его съела, и Мэри тоже сказала бы, что хочет его съесть, ты бы и в этом случае не согласилась?

– Нет. Её организму это вредно.

– Мам, ну а если бы её организм сказал, что ему это полезно?

– Нет! Иди делать уроки.

Я понял, что всё напрасно, и пошёл делать уроки. Когда мама не хочет со мной говорить, она всегда отправляет меня делать уроки. По дороге к себе в комнату я встретил папу. Вернее, я просто заглянул к нему в кабинет. Папа работал за компьютером.

– Пап, слушай. – Я кашлянул.

– Ты простудился? – спросил папа, не отрывая взгляда от экрана.

– Нет, просто кашель – признак вежливости.

Папа обернулся и удивлённо на меня посмотрел.

– С чего ты взял?

– Ну, люди всегда кашляют, когда хотят кого-то оторвать от дела.

Папа рассмеялся:

– Ты прав. Ну и зачем тебе отрывать меня от дела?

– Пап, я хотел спросить, а вот если бабушка будет хорошо себя чувствовать, что я буду делать летом?

– Поедешь с ней на дачу.

Я опешил и попробовал зайти с другой стороны:

– Пап, ну а если она будет плохо себя чувствовать, тогда что я буду делать?

– Тем более поедешь с ней на дачу! – весело сказал папа. – А теперь иди делай уроки.

И он отвернулся к компьютеру, а я пошёл к себе. Но я не мог делать уроки. Я был в отчаянии. Практически в агонии. Я не знал, за что со мной так обращаются.

Вместо решений и ответов я рисовал в тетрадке по математике космический лагерь. Мне представлялись холмы и долины, огромные ракеты и летающие тарелки, блестящие комбинезоны и инопланетяне. Я лёг спать, так и не доделав домашнее задание, и мне приснился очень страшный сон. Мне приснилось, что бабушка вся позеленела, у неё на голове выросли маленькие треугольные ушки и антенны. Она кружила над учительницей математики, лежащей на нашем домашнем ковре, и кидалась в неё арбузными корками, а я в это время был заперт в классе и ужасно хотел писать, но не мог выйти.

Я проснулся весь потный от страха и сразу побежал в спальню к родителям. Я всегда прибегаю к ним, когда мне снятся страшные сны. Мама включила свет и пошла принести мне попить. А когда вернулась, я рассказал родителям, что позвонил бабушке от имени директора. Они долго смеялись и сказали, что вовсе не против лагеря и я могу провести половину лета на даче, а половину в лагере. Я так и не понял, почему они не сказали мне этого раньше, но всё равно обрадовался.

Всё-таки они странные – мои родители.

Мои родители не верили ни во что хорошее. Когда мы смотрели фильм, где красивый, но неудачливый дяденька так полюбил красивую, но сумасшедшую тётеньку, что решил поселиться с ней вместе в больнице, мои родители сказали: такого не бывает. И когда я прочитал в одной книге про то, как мальчик стал волшебником, они тоже сказали: не бывает. А уж когда по телевизору показали уборщицу, которая вышла замуж за принца, они прямо вскричали: не бывает! не бывает!

– А что вообще бывает? – с досадой спросил я.

– В каком смысле? – уточнил папа.

– Ну, например, что было бы с ненормальной тётенькой в жизни?

– В жизни ни один мужчина не согласился бы остаться с ней навсегда. А впрочем, не забивай себе голову.

И папа пошёл спать, а я остался сидеть на своём стуле. У меня высокий деревянный стул с длинной спинкой. Эта спинка всегда помогает мне в трудные минуты. На неё можно облокотиться, опереться, прилечь и глубоко задуматься. Вот и теперь я прислонился головой к тёплому дереву и погрузился в сомнения. Я не мог понять, почему мои родители, да и вообще взрослые, считали всё хорошее нереальным, а всё плохое реальным. В школе я не раз подмечал это за учительницей. Если кто-то рассказывал про то, как храбрый молодец спас котёнка, сидящего на самой макушке длинной-предлинной ели, она протестовала: это нереально! Зато если речь заходила о доме, сгоревшем дотла, сомнений у неё не возникало. Она тут же принималась охать и ахать: какой ужас, дом сгорел! Ситуация повторялась из раза в раз, и чем хуже было событие, тем более жизненным оно казалось ей и окружающим. Мне даже стало интересно, до какого предела можно таким образом дойти.