Сейчас ему даже немножко нравились всхлипы сидевшего напротив него убитого горем отца, которому два часа назад сообщили о смерти его дочери – он получал какое-то извращенное удовольствие, видя эмоции мужчин. Возможно, потому что сам был практически на них не способен. К женским истерикам он испытывал отвращение. И все же горюющего мужчину можно было понять – убийца хладнокровно выстрелил девушке в голову. Такое происходит иногда, но недостаточно часто, чтобы Бентон смог к этому привыкнуть.
Четыре часа назад он спустился в морг, чтобы ознакомиться с телом погибшей. Он ненавидел это место – зловеще поблескивавшее тусклыми лампами, оно холодным резаком проникало в твое нутро, будто патологоанатом, орудующий скальпелем. Здесь жизнь и смерть встречались, пожимая друг другу руки и, скрывали свои тайны от неискушенных следователей. Эти стены знали больше о всем многообразии человеческих пороков, чем самый опытный священник, но они не спешили делиться информацией со стариной Бентоном. По крайней мере, не сегодня – сегодня дежурил Стержнев, самый неразговорчивый из всех, он прикармливал местных полисменов прибаутками про загробную жизнь, а также философскими размышлениями, но редко мог достаточно конкретно описать все необходимые для расследования детали.
– Ха-ха, – Стержнев залязгал подносом, выдвинув его из холодильника, Бентон нахмурился. – Да, знаю, звук неприятный.
– Не могу привыкнуть.
– А я первое время, так во сне проспался, скрежет снился, – обнажив зубы в ухмылке Стержнев, откинул простыню.
Повинуясь профессиональному инстинкту, Бентон отпрянул, на всякий случай, зажав нос. Голова девушки была раздроблена, вся задняя стенка черепа разкромсана, будто сапер предварительно заложил бомбу с ручным механизмом между висков жертвы. Шея, грудь и живот трупа отдавали синюшным оттенком, но запах все еще был не сильным, преступление произошло два часа назад. Для Стержнева весь механизм процедуры был привычен, его запах не смущал совершенно, он с интересом разглядывал тело.
– Кто она? Тело красивое. Удалось что-нибудь выяснить?
– Cтудентка. Живет с отцом. Есть сестра…
– Кошка, собака… Это не столь важно, – ухмылочка на лице Стержнева стала шире. – Важно, кому эта неискушенная девочка дорогу перебежала, что была застрелена так хладнокровно.
– Сейчас работаем над версией самоубийства в том числе.
– О нет, – Стержнев внимательно изучал реакцию следователя. – Этого никак не могло быть, дорогуша, – сфамильярничав, он осклабился. – Не существует ни одной возможности выстрелить себе в голову, а затем прогуляться до первой попавшейся канавы и выкинуть орудие преступления. Вы бы его обнаружили.
– Да, – шумно выдохнул Бентон. Он постепенно привыкал к запаху, но ему очень не нравилось присутствие патологоанатома и его ужимки. – Мы просто должны отбросить эту версию, подтвердив, что она была убита.
– Да, да. Ремингтон, – Стержнев рассмеялся, увидев изумление на лице следователя. – Есть предположения?
– Сейчас сужаем круг подозреваемых, – Бентону совсем не хотелось делиться подробностями следствия с судмедэкспертом.
– Проверяйте охотников, это ружье. Девочка совсем молоденькая, – дрогнувшим голосом пропел Стержнев. – И имя-то какое необычное.
Бентон бросил взгляд на бирку, висящую на аккуратном наманикюренном пальце девушки – Меланья Кузнецова, дата рождения – пятое февраля тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Дата смерти – пятое июня две тысячи восемнадцатого.
Теперь, сидя один на один с отцом жертвы, он не мог скрыть раздражения. Да, это горе, но может быть безутешный отец хотя бы попробует взять себя в руки.
– Мне очень жаль. Выпейте воды, – Бентон придвинул стакан к краю стола, пытаясь справится с нахлынувшим отвращением. Все-таки эмоциональные мужчины – это нонсенс.
– Вы можете объяснить мне, как это произошло, я не понимаю, – заплетающимся языком промолвил Виктор Андреевич Кузнецов, пытаясь совладать с собой. Его опухшее от слез лицо выглядело похожим на лицо младенца, которого случайно потревожили во время дневного сна. – Моя девочка, такая красавица, умница, она не могла связаться с какой-то наркоманской бандой, ее никогда не шантажировали…
– Да, но Вы же знаете, как это бывает, подростки, гормоны играют… Скажите, у нее же был молодой человек?
– Разумеется. Это Андрей Шорин, сын бизнесмена Шорина, ну знаете, такой, – он на минуту задумался. – Такой положительный молодой человек, спортсмен, даже места какие-то в олимпиадах занимал, мне Мелани рассказывала.
– А этот положительный молодой человек давно встречался с Вашей дочерью?
– Около года, они начали встречаться прошлым летом. Они самой красивой парой на курсе были, – отец Меланьи опять захлебнулся в слезах. Бентон стоически пережидал шквал эмоций – не зря же его прозвали Бентонитом.
Справившись с собой, Виктор Андреевич продолжал.
– Знаете, я ведь дочерей один растил, все для них. Весь свой бизнес строил так, чтобы можно было при любом удобном случае уйти на покой, а девочкам все бы досталось. Меланья моя гордость была и отрада, умная как черт, красивая, я бы им с Андрюшей и свадьбу шикарную организовал, только попросили бы. Старику для счастья только внуков не хватало.
Виктор Андреевич похоронил лицо в руках и до Бентона опять донеслись неразборчивые сентенции. Следователь смотрел на него задумчиво и сейчас даже немного жалел, хотя работе личное отношение только мешало. Он понимал, что расспрашивать скорбящего отца о друзьях Меланьи сейчас недостаточно этично, каждое воспоминание о девочке причиняет мужчине боль, и скрепя сердце дал себе обещание зайти к Виктору Андреевичу после разговора с семьей Шориных.
“Почему Киселева никогда нет на месте, когда он так нужен?”, – в очередной раз задался вопросом следователь. Киселев был молодым стажером, но обладал такой недоступной для Бентонита чертой как харизма – парень мог разговорить любого, он частенько кичился тем, что прошел курс по психологии в интернете, но Игорь был уверен, что дело не в этом. Просто есть люди, которым даже незнакомцы имеют обыкновение доверять свои личные тайны, такие как Павел Киселев, а есть Бентон. Сухарь с озлобленным лицом.
Пару лет назад у Бентона тоже была супруга, которую он любил больше жизни. Он любил, как она смеялась, любил все шероховатости ее характера. Она часто говорила, что от него пахнет кожей и дешевыми сигаретами. “Ты прямо как ковбой”, – шутила она, зарываясь носом ему в плечо. “Ты никак нюхала ковбоев”, – полушутливо-полусерьезно отвечал Бентон. Они оба смеялись, Кира любила смеяться. От него действительно пахло сигаретами, и он любил, когда жена это замечала. Ему было приятно, когда она перед сном укоряла его в том, что ей не хватает его ласки. “Ласка это рудимент. Я солдат, не знающий слов любви”, – бывало, замечал Бентон, в ответ на ее укоры. “Ты можешь взять увольнительную хотя бы на пару часов перед сном?”, – Кира была бесподобна в своих кружевных пеньюарах и эротическом белье. Он закрывал глаза и соглашался.
Бентон часто спрашивал себя, что она в нем нашла. Кира была на пятнадцать лет младше, финансово обеспечена и невероятна красива. Иногда она читала этот вопрос в его глазах. “Твои мозолистые руки”, – отвечала она на немой вопрос. “Это мужские руки, не люблю холеные”, – она улыбалась.
Они много смеялись, а семь лет назад потеряли ребенка. Это сразу дало трещину в отношениях. Все усугублялось тем, что Бентон в действительности был женат на работе. Так проще было справляться с подступающей тошнотой, которая стала неизменным спутником полицейского при взгляде на отделанную детскую. Каждая пара переживает такое горе по-своему – их оно разъединило. Кира постоянно упрекала его в нехватке времени и ласки.
“Когда-нибудь твоя работа тебя погубит, Игорь. Помяни мое слово”, – любила говаривать она, женщина всей его жизни. Но она ошибалась. Его погубило ее предательство. Пять лет назад она ушла от него к успешному бизнесмену. Пять лет назад он погрузился во мрак, и не жил больше. Это было просто автоматическое доживание какого-то жизненного отрезка с легкими вкраплениями интереса к особо запутанным делам. С тех пор у Игоря Бентона в жизни началась черная полоса. Каждый день, возвращаясь домой, осознавая, что кошки скребут на душе, он не принимал никаких действий по улучшению ситуации. Он не пил, но иногда ему казалось, что алкоголь бы дал ему хоть какое-то право поныть и пожалеть себя. Когда каждый день на работе проводишь, пытаясь понять, какие демоны в человеческих душах правят бал на этот раз, уже как то не солидно жаловаться на свою любовную драму. Просто берешь себя в руки, и очередной контрастный душ выводит тебя из оцепенения, вырывает из сумрака. Сумраком Бентон с горечью прозвал состояние, при котором ему не хотелось жить, то состояние, в котором он пребывал постоянно.
