Он опрокидывает второй стакан. Я едва сдерживаюсь, чтобы не послать его куда подальше, но беру его молчанием: раскрываю валяющуюся на стойке газету и начинаю читать отчет о матче Монако – Ницца. Мамонт вырывает газету у меня из рук.

– Не перегибай палку, Сан-А. Я не на службе. Ты являешься ко мне домой посреди телепередачи. Я оставляю мою достойную супругу одну, в то время как ее лапает парикмахер, чтобы следовать за тобой, а ты читаешь у меня на глазах «Экип»! Так порядочные люди не делают.

В его красных глазах появляются слезы унижения.

Я хлопаю его по плечу.

– Ну, Берю, не строй из себя оскорбленную принцессу. Рассказывай.

Берюрье славный малый и всегда открыт добрым чувствам. Энергично шмыгнув носом, он заявляет:

– Поскольку ничего не происходило и я скучал у твоего папаши Морпьона, то стал обыскивать его квартиру.

– И каковы же результаты твоих поисков?

– Вот они, вот они! – объявляет он, шаря по карманам. Толстяк достает старый кисет, от которого несет, как от рыбного порта в дождливую погоду, и открывает его. В кисете лежат: порнографическая фотография, изображающая даму и месье во время игры в фотографа (роль аппарата исполняет дама), сломанная зубочистка, орех, монета в пятьдесят старых франков, монета в пятьдесят сантимов, корка от швейцарского сыра и пуговица от ширинки. Он продолжает раскопки в табаке и с торжествующим видом протягивает мне кусок железа. Я узнаю сплющенную пулю.

– Что это такое? – спрашиваю.

– Как видишь, маслина калибра одиннадцать тридцать семь. Она застряла в потолке. Я попытался восстановить траекторию ее полета, и мне это удалось. Пуля была выпущена из консульства. По пути она оторвала кусок оконной рамы. Окно, должно быть, было открыто, потому что стекло цело. Может быть, эта маслина пробила твоего учителя насквозь, прежде чем воткнуться в потолок. Но между нами говоря, я так не думаю. По моему мнению, она пролетела мимо тебя.

Я подбрасываю пулю на ладони.

– Ты говоришь, Морпьон сказал по телефону – вопрос жизни и смерти?

– Да, месье.

– Я начинаю понимать. Он стоял у окна и следил за консульством в бинокль. Парни из дома напротив заметили его и захотели пристрелить. Стрелок промахнулся, и Морпьону понадобилось срочно предупредить меня...

– Я бы позвонил в дежурную полицейскую часть, – уверяет Толстяк.

– Морпьон делает все не так, как остальные люди. Итак, он позвонил мне. Пока он звонил, те, из дома напротив, пришли удостовериться, что он мертв.

– И нашли его живым!

– Да. Тогда они передумали и решили его похитить. Морпьон предупредил меня по-своему. Не имея возможности оставить мне записку, он оторвал маятник своих часов.

– Зачем?

– С часов началось все дело. Из-за того, что они шли, когда Морпьон вернулся из больницы, он понял, что в его квартире кто-то побывал. Остановив их, он хотел дать мне понять, что дела плохи...

Я секунду размышляю. Объяснение кажется мне логичным. До сих пор я не очень хорошо понимал трюк с маятником, но теперь уверен, что иду по правильному пути.

– Почему они его увели? – спрашивает Толстяк.

– Человека гораздо легче транспортировать, когда он находится в вертикальном положении.

– Они могли его убить и оставить труп в квартире.

– Возможно, они рассудили иначе. Кажется, я понимаю.

– Так поделись со мной, – ворчит Жирдяй.

– Так вот, поскольку, когда они явились, Морпьон звонил по телефону, они поняли, что он сообщил в полицию. Для них могло наступить неприятное время, потому что живой он становился свидетелем, а мертвый подтверждал сказанное по телефону. Единственным выходом было заставить его быстро исчезнуть.

Я немного размышляю. Неужели Морпьона убили в каком-нибудь укромном уголке? Это возможно, и даже очень, поскольку эти господа не любят шутить. Легкость, с какой они отправляют своих ближних к праотцам, вызывает у меня озабоченность. Все наводит на мысль, что в это самое время готовится какая-то очень крупная акция. Сроки поджимают, и у них нет времени на виртуозную игру, почему они и убирают препятствия пулями. Они рискуют своими шкурами, чтобы выиграть несколько сотых долей секунды на финише.

– Все-таки этот обмен получился забавным, – замечает Круглый.

– Какой обмен?

– Пулями. Сначала из окна Морпьона стреляют в консульство, потом из консульства в окно Морпьона. Прямо пинг-понг.

– Ты прав, Толстяк.

Смотрю на часы: десять с мелочью.

– Ты любишь рыбачить ночью, Толстяк?

– Раков ловить?

– И акул! Я тебя приглашаю.

– Когда?

– Немедленно. Он вытирает слезу.

– Я не могу. У меня больше нет снаряжения. Берта вчера изрезала мои сапоги ножницами.

– Для той рыбалки, что предлагаю тебе я, предпочтительнее надеть домашние тапочки.

– А где это?

– В Рюэй-Мальмезон.

– В Сене?

– Нет, дружище, в алабанских территориальных водах. Он мотает своей бычьей головой, рискуя уронить украшавшую его ноздрю соплю.

– Не может быть и речи. Хватит и одного раза! Представь себе, Сан-А, я еще не забыл ту ночь.

– Прекрасно, – говорю – значит, я пойду один. Я бросаю продавцу горячительных напитков купюру и с достоинством направляюсь к выходу.

– Погоди, – протестует Жирдяй. – Не заводись. Что я такого сказал...

Но я уже хлопнул дверью тошниловки и иду к машине. Когда я завожу мотор, другая дверца распахивается и внушительная масса падает на место пассажира.

– Ты сказал, что туда можно идти в тапочках? – спрашивает Толстяк. – Дело в том, что я, как ты видишь, в ботинках.