– Куда мы так несемся? – причитает доблестный Берю, подтверждая высказывание, согласно которому человек будто бы есть мыслящий тростник. С тростником у Берю абсолютно нет ничего общего; он скорее тянет на гигантский баобаб, но думает он много, особенно о жратве.

– Мы возвращаемся в Мэзон-Лаффит, – отрывисто отвечаю я с тем чувством лаконизма, которое побудило Министерство почт и телеграфа сделать мне однажды лестные предложения.

– Опять!.. – мямлит Толстяк.

– Что ты хочешь, Жиртрест, лично я еду туда в четвертый раз. Если меня выгонят из полиции, у меня останется шанс устроиться в Управление городского транспорта, чтобы обеспечивать автобусное сообщение на этом направлении в дни скачек.

– А зачем ты туда возвращаешься?

– Если бы вместо головы у тебя было не ведро патоки, ты бы вспомнил, что твоя пастушка с пеной у рта утверждала, что она узнала этот дом... Ты говоришь, что она была раздосадована тем, что мы собираемся похерить это дело, и обозвала нас бездарями... Поскольку эта девушка отважна и ничего не боится, я думаю своей головкой гениального легавого, что она решила вернуться сюда, дабы разобраться на месте и, может быть, последить за хибарой на проспекте Мариво.

Парикмахер жалобно хнычет:

– В этом вся Берта! Отважная, решительная, повинующаяся самым благородным порывам...

– Согласен, – говорю я. – Ей дадут медаль с лентой, длиной с кардинальский шлейф, но, ради всего святого, дружище, позвольте нам спокойно думать.

Рассерженный ловец вшей забивается в угол на заднем сиденье моего движителя на бензине и не произносит более ни слова.

Толстяк, который любого заткнет за пояс по части дедукции, делает вывод:

– Стало быть, этот хренов Лавми замешан в этом деле?

– Возможно, да, в самом деле...

– Сволочь! Какая там он ни звезда, но ты увидишь, как я всыплю этому торговцу томностью. Когда я отведу свою душу на нем, можешь быть уверен, что голливудская студия сделает из его контракта конфетти. Все эти дуры, которые млеют перед его фотографиями, подумают, что это Франкенштейн!

– Умерь свое красноречие! – успокаиваю я его. – Прежде чем громить, надо знать, что громить. Каждый может ошибиться, как говорил еж, слезая с одежной щетки.

– Что ни говори, но с этой хибарой не все в порядке. Если Берта сказала, что она уверена, что была здесь, значит, она уверена в этом. Эта малышка – само воплощение женской логики, можешь спросить у Альфреда.

– Я больше ничего не говорю, – сердито бросает косец бород, чопорный, как пенсне.

– Не дуйся, Альфред, – советует ему Берю. – Сан-Антонио хоть и резок в своих речах, но парень хороший. Открытое сердце. Доказательства? Он мог бы нас сейчас послать ко всем чертям и завалиться спать. А он вместо этого, погляди, из кожи вон лезет, чтобы отыскать нашу с тобой Берту.

Альфред, будучи человеком справедливым, для которого «справедливость» – не пустой звук, становится под сверкающее знамя логики.

Вскоре я въезжаю в парк. Ночные птицы горланят в ветвях «Эта ночь принадлежит нам».

Я останавливаю свою тачку в нескольких кабельтовых от жилища Вопакюи. В квартале тишина. Света нет ни в одном окне, аллеи полны тумана и похожи на сказочные проспекты, ведущие в чистилище.

– Ну, так как ты себе это представляешь, мой Тонио? – спрашивает Берю.

Если так и дальше будет продолжаться, Берю меня усыновит... Без своей Толстухи он ни на что не годится. Теперь весь его любовный пыл, словно ладан, окутывает меня.

– Я представляю себе это, как ты выражаешься, следующим образом. Ты сейчас вместе с Альфредом официально явишься в дом на проспекте Мариво. Вы – полицейские. Ты предъявишь свое удостоверение, если его еще можно прочесть, что меня удивило бы, потому что самая последняя жаровня чище твоих карманов. Няня сделает вид, что она удивлена... Ты скажешь, что вам поручена охрана Фреда Лавми и его семьи. Осведомитель вам сообщил о будто бы готовящемся ограблении, потенциальной жертвой которого может стать наша великая международная кинозвезда...

– Почему «потенциальной»? – обеспокоено спрашивает Толстяк, который располагает словарным запасом продавца устриц.

– Альфред тебе объяснит... Ваша задача – отвлечь ее на некоторое время. Например, вы спросите у нее, исправна ли система запирания дверей, – одним словом, займете разговорами...

– И что она скажет, эта девка? – спрашивает почтенный Берю.

– Одно из двух: либо она замешана в этой истории и сделает вид, что верит вашим байкам, либо же она чиста, как отбеливающее средство, и в этом случае она посмотрит на вас косо, как говаривал один мой знакомый офтальмолог. Возможно, она будет недовольна. В этом случае это не имеет ни малейшего значения... Будьте очень сдержанны. Стиль поведения – серьезность и вежливость, понял?

– Не хватало еще, чтоб ты мне расставлял точки над "i", черт возьми! – ворчит недовольно Берю. – Мы уже столько знаем друг друга, мать твою, что тебе должно быть известно: касательно приличий мне нет равных!

Ухватившись за ручку дверцы, кстати, к моему великому беспокойству, так как все, к чему он прикасается, имеет тенденцию превращаться в предметы для мусорного ящика, Толстяк спрашивает:

– А ты, Сан-А, не идешь с нами?

– Ты же знаешь, что я уже приходил к ней под ложным предлогом. Она считает меня управляющим ее участка.

– Знаю, но как раз и подумай о филохолическом эффекте.

– Психоколическом, – поправляет с видом знатока Альфред, эрудиция которого патронируется фирмой, поставляющей бриллиантин.

Я нажимаю на медвежью лапу Толстяка, завершая таким образом открытие дверцы. Затем решительно выталкиваю его из машины.

– Слушай, человече, – твердо говорю я ему. – Я здесь – мозг, а ты член, и даже очень нижний член. Так что, не обременяй себя проблемами, ибо от них у тебя появится перхоть.

Ворча, он удаляется, сопровождаемый своим служивым товарищем (разве не служат они одной и той же бабе?).

Как только в полной тишине уснувшей природы раздается надтреснутый голос колокольчика Вопакюи (когда ты обладаешь культурой, ее следует разносить, об этом вам скажет любой почтальон36 ), я, в свою очередь выхожу из машины, снимаю туфли, связываю их шнурками и перебрасываю через плечо. После чего залезаю на крышу автомобиля, делаю прыжок, и мне удается ухватиться за ветку дуба, которая помогает мне перебраться через неудобную ограду. Я спрыгиваю к подножию дерева и обуваюсь, что, по правде говоря, является самым рациональным способом ношения обуви.