Фелиция никогда не присутствовала на подобном празднике, хотя уже не один год я обещал сводить ее на гала-представление полиции 22-го округа. Такие представления – это своего рода экстрасветские события, которые характеризуют парижскую жизнь.

Наконец на сей раз я ухитрился освободиться, и моя славная матушка сшила у своей модистки совершенно замечательное платье с тремя возвышающимися друг над другом воротничками и кружевным жабо, рядом с которым жабо моего приятеля Людовика XIV показалось бы карманным платочком человека, идущего к первому причастию.

Можете мне поверить, если хотите, но моя милая Фелиция настолько вошла в раж, что даже слегка припорошила свое личико рисовой пудрой. И, поскольку мама придает большое значение положению своего наследника, она повязала вокруг шеи бархатную ленточку, что сделало ее похожей на старую маркизу.

Короче, это большой день. Спектакль разворачивается в зале для торжеств-волнений под высоким патронажем сына племянника старшего брата префекта полиции и с участием господина Станислава Кельбомека1 от дипломатической миссии Польши, вице-адмирала Киши-Дюо-Дюма2 и сэра Джона Мальфрен-гэя3 , вице-супер-представителя объединенного ордена Подвязки и Скандального Корсета.

Присутствуют также начальник полиции 22-го округа, делегация от пожарной части Мэзон-Лаффита, девиз которой «Пожарник – безупречен», равно как и представитель «Маленького эха моды». Программа высшего класса. Судите сами: для начала мы услышали младшего капрала Контрданса – баритона на твердом топливе, спевшего «Приди, моя цыпочка, рыжая Юлия, и милую ручку свою протяни», а теперь звучит хорал «В моей душе горит желанье кого-нибудь поколотить», исполняемый бравыми певцами из «черного воронка».

– У этих ребятишек голоса необыкновенной чистоты!.. – шепчет мне в ухо Фелиция.

Когда мы приготовились услышать повторный взлет голосов вундеркиндов, истошно завопил громкоговоритель: «Комиссара Сан-Антонио срочно требуют в раздевалку!»

Вот так незадача! Моя бедная Фелиция едва не удавилась своей бархатной ленточкой. Она бросает на меня удрученный взгляд.

– Подожди меня, – шепчу я ей, – пойду выясню, в чем дело.

Я встаю под восхищенными взглядами присутствующих, в то время как бравые певцы запевают «Польку ослов».

Я следую по главной аллее к выходу (который также служит входом, когда идешь в обратном направлении) и попадаю в то, что организаторы пышно именуют гардеробом и что в обычное время является гаражом для машин скорой помощи муниципалитета. Этот ангар украсили цветными гирляндами и соорудили в нем загородку, в которой жены и дочери полицейских нумеруют плащи или продают лимонад.

И кого же я вижу, прислонившегося к стойке и равнодушного к сокрытым за ней напиткам? Моего друга и сотрудника Берюрье – собственной, за неимением лучшей, персоной. Толстяк в плачевном состоянии. Он не брился дня три, и его западня для макаронов стала серого цвета, глаза приобрели форму параллелограмма, углы рта опустились. На нем пропитанный дождем костюм, вместо сорочки – надетая наизнанку пижама, ярлык которой сообщает, что куплена она в очень давние времена в «Самаритянке».

– Это ты меня вызвал? – недовольно спрашиваю я.

– Да, Сан-А.

– Что тебя дернуло? К тому же я считаю, что ты гриппуешь, еще два дня назад ты выглядел бледно.

Он дергает свою шляпу за волнистые поля.

– Я не был болен, Сан-А... Только со мною такое случилось... Он не может продолжать. Передо мной совершенно обессиленный тип – опустошенный, постаревший, готовый выйти из игры. Он вызывает у меня жалость. Две крупные и вязкие, словно вазелин, слезы выкатываются из его глаз. Я кладу ему на плечо свою сочувствующую руку:

– Ну-ну, Толстяк, у тебя неприятности?

– И не говори, – бормочет он, – я конченый человек!

– Об этом поговорим, когда ты наденешь костюм из досок. Скажи-ка лучше, что у тебя стряслось?

– Исчезла моя жена! – вырывается у него. И он сопровождает это сообщение таким трубным ревом, от которого треснула бы бронированная плита.

Я же, вместо того чтобы проникнуться к нему сочувствием, испытываю гнев. Добро бы его толстуха загнулась, я бы ему еще простил то, что он испортил день и мне, и Фелиции. Но вот уже на протяжении тысячелетий мамаша Берю наставляет ему рога так, что и выражений не подберешь. И уже годы и годы он знает о своей беде и терпит ее!

– И ты примчался сюда, чтобы мне об этом сообщить?

– Ты что, не понимаешь, Сан-А? Я умираю от беспокойства!

– Дурачок ты! Твоя женушка сбежала со своим парикмахером. Она вернется, успокойся!

– Да нет же! Сначала я тоже подумал, что она ушла с моим другом Альфредом... Она исчезла как раз в понедельник, когда парикмахерские закрыты. Я переживал, однако же не поднял полицию на ноги. Я сидел дома и ждал ее... Такое уже было в 1934 году, когда она ушла с соседом-окулистом! Ее не было два дня, а потом она вернулась!

– Ну вот видишь!

– Подожди! Сегодня после полудня звонок в дверь... Я бросаюсь открывать... И кого же я вижу? Никогда не угадаешь! Альфреда! Я думаю, что этот олух пришел извиниться и сообщить, что Берта возвращается в свое гнездышко! Но дудки! Он пришел осведомиться, потому что сам не видел Берту с понедельника! Ты слышишь, Тонио? Моя подружка исчезла! Исчезла!

Я мимолетно вспоминаю внушительную фигуру мамаши Берюрье. Эта сто десятикилограммовая куколка кажется мне мало пригодной для внезапных исчезновений. У нее есть все, чтобы обескуражить самого натренированного иллюзиониста.

– Послушай, дружище, – говорю я Толстяку, – я сочувствую твоему горю и горю твоего друга парикмахера, но вы оба должны понять, что твоя необъятная нашла себе третий кусок...

– Ты думаешь?

– Ну сам подумай: если бы она умерла на улице, об этом бы уже давно говорили, так? Она не того типа женщина, которую можно спутать с банановой кожурой!

Берюрье неуверенно кивает головой. Тревога переполняет его, под глазами мешки величиной с дипломатический чемодан.