ПЕРВАЯ ЧАСТЬ.
Это не жизнь – это шум жизни.
А. де Мюссе "Исповедь сына века".
1 ГЛАВА.
Солнце краснело на западе, неумело отчитываясь перед кем-то за неувиденные прежде промахи земного мира, тоже когда-то бывшего небом. А небо, чистоплотное, как всегда, смыв облачную пену, сушилось ясным лоскутом и уже успело выцвести по краям. Вода в реке остановилась, и, казалось, что бревенчатый плот недвижно повис в небесном зеркале. Вдруг зеркало разбилось о женский неистово-нежный смех и обратилось в шёлковую мантию; небо сморщилось и поплыло волнами.
На крутом, песчаном берегу показались люди – семья. Женщина уже плыла в воде и блаженно кроила шёлк кармою ладоней, по-лягушачьи дрыгая приэтом ногами. Это была мама. И тёмные, при свете заката отливающие медью волосы, и густые хвойные брови, накрывающие её миндалевидные глазa, и вздёрнутый, острый нос – всё это было маминым, ни на что более непохожим. Женщина уже доплыла до середины, перевернулась на спину и звала остальных, расхваливая вечернюю воду и сравнивая её с парным молоком. Вторым вошёл Илья, угловатый мальчуган лет одиннадцати и, моргнув своими синими ластами, смело нырнул вниз, мгновенно оказавшись по другую сторону зеркального мира реки, но уже через пару секунд он резво отряхивался и протирал глаза, самодовольно барахтаясь вблизи матушки. Следом за мальчиком взорвал речную мантию и отец, высокий и стройный генерал. Он вынырнул почти сразу и, пофыркивая, словно морж, вальяжно направился к середине. На берегу осталась лишь маленькая, миниатюрно скроенная девчушка, с её распущенными, чёрными, как дёготь, локонами напоминающая русалку из древних сказаний. Её звали Анечка. Илья до сих пор не мог привыкнуть к своей новой сестре. Родители совсем недавно нашли её в капусте еле живой, почти бездыханной… Но теперь девочка была уже здорова. Она радовалась, много и звонко смеялась, а Илья любил Анечку так же, как если бы знал её всю свою жизнь.
– Ну что же ты трусишь?! Раздевайся догола – мы отвернёмся! – задиристо визжал Илья.
– Нет! – хныкала Анечка и очаровательно топала своими соломенными ножками, – Купальник забыла! Отстань от меня!
– Не трогай сестрёнку, Ильюша! Видишь, стесняется! – звенела мама своими колокольчиками и по-детски открыто смеялась.
Тепло…нежно…ласково…манит…
Туман спустился на воду белой скатертью. Мошкара смолкла. Завели кузнечики. Мелькнула выдра. А они плыли, лаская волны своими телами. Илья всё время боялся потерять маму в коварной пелене тумана, чувствуя всю её женскую беззащитность; он то и дело хватал её за руку и вглядывался в это до боли тёплое лицо. Он любил это лицо. Он не представлял себе жизни без этого лица…
Блаженную тишину разорвал истошный крик Анечки. Через пару мгновений что-то неуклюже упало с берега и резво поплыло, почти не плескаясь и не пеня воду. Илья судорожно вглядывался сквозь белую завесу: сначала в тумане можно было разглядеть лишь тёмный, пушистый холм, мерно приближающийся к людям; затем контур собачей морды, постепенно обратившейся в волчью с полуразинутой пастью и ровным, снежным рядом клыков. Волчица плыла прямо на маму, хищно перебирая буграми лопаток.
– Аня!.. Отец!.. – приглушённо заныл Илья и невольно отпрянул, стыдливо повинуясь страху. Мама побледнела и, не произнося ни единого звука, взглянула куда-то сквозь волчицу, сквозь туман и уныло шепнула: " Вот так каждый раз…"
Отец пропал в тумане… Илья беспомощно плескался в воде своими синими ластами… Анечка уже ничем не могла помочь… Волчица накрыла маму бешеным рывком, и обе исчезли под водой, оставив на глади речного зеркала лишь пену да тающие кольца.
Несколько мгновений тишины.
В тумане послышался голос отца: " Что там у вас стряслось?" Но Илья не стал отвечать, лишь наполнил грудь свежей сыростью тумана и скрылся в шёлковой мгле. Под водой было жёлто и мутно, со дна поднимались маленькие, стеклянные шарики и лопались на поверхности водных небес. Илья с трудом добирался до тёмного, илистого дна, медленно раздвигая тяжёлый воздух речного мира, и чем ниже он спускался, тем тяжелее становилось плыть. "Ни мамы, ни волчицы…" – мутно мелькало в голове. " Дно!" – вдруг не выдержал и закричал мальчуган, рассеяв при этом стаю пугливых пузырьков. Большое, жёлтое пятно под корягой сразу бросилось в глаза. Илья медленно приземлился и плавно пошёл по мягкой, илистой почве, неуклюже шлёпая ластами. Пятном оказалась разбухшая, бежевая тряпка, желтевшая в последних лучах тлеющего заката. Но это была именно она, та женщина, что час назад смеялась жаворонком, купаясь в "парном молоке". Тряпка, измятая и жалкая, покойно колыхалась на дне, играя с подземными родниками.
– Мамочка!.. Ты?!.. Как же… как же так? – еле выговаривал Илья, глотая солёный комок, и вода вокруг него стала горькой.
– Ничего, сынок, ничего… – отвечала тряпка, – тебе не привыкать. Сегодня я снова умерла, а завтра воскресну, чтобы вновь оборвать свою жизнь. Но это ненадолго. А пока спи… спи, родной Ильюша…
Тряпка рассеялась по дну, вода вокруг стала чёрной, словно дёготь, и моментально выплюнула Илью наружу. Картинки замелькали…
Пусто… тяжело… серо… горько… холодно…
…в церкви было людно. Илья всегда сторонился толпы и сейчас крепко сжимал отцовскую руку, стоя у бархатного гроба и слепо уставившись на огонь свечи, мерно плавивший воск. Посередине залы лежала мама в красивом платье и с полотенцем на голове, и Ильюша всё время ждал, что сейчас она откроет глаза и тепло рассмеётся отпевающему её священнику в чёрной, грязной ризе, который постоянно махал дымящейся шашкой и пел что-то невнятное. А священник сначала как будто испугается, но потом тоже засмеётся и незатейливо скажет, что всё это просто дурацкая шутка. Ничего не происходило. Ничего не произошло и тогда, когда маму в деревянном ящике выставили на кладбище, а Илью заставили целовать её широкий лоб и трогать её холодные ноги в жёлтых, капроновых чулках. А когда ящик заколотили и опустили в могилу, какая-то маленькая, непоседливая старушонка хрипло завопила, умело причитая заученными фразами, публично разрыдалась и, казалось, была полна решимости броситься прямо в яму вслед за усопшей. Илья отвернулся от старушки и поднял голову навстречу ясному, улыбающемуся небу. Неугомонные вопли и скорбный шелест толпы рассеялись в птичьем весеннем щебете. Илья всем духом своим чувствовал, как первые лучи майского солнца приближаются к нему, ласкают грудь, рождая в ней другую, новую жизнь… А вокруг парили эти незабвенные, тёплые слова: "Спи, Ильюша… Спи, родной сыночек!.. Спи…" Птичьи песнопения усиливались, и в этой пёстрой полифонии явно выделялся солирующий тенор городского петуха, так и не смирившегося с обычаями города заводить будильники и доверять им свою жизнь. Обои над ильюшиной постелью зарделись пятнами майского солнца, на пару с петухом будившего этот провинциальный город. Чары минувшего сна были ещё настолько сильны, что Илья, лёжа в пуховом сугробе постели, долго не мог сообразить, как он сюда попал… В детстве бывало, что от сильных ночных впечатлений мальчик не мог избавиться целый день, хотя, по правде говоря, и само ильюшино детство напоминало один длинный сон, оборвавшийся со смертью матери. Тамара Пальцина внезапно скончалась от кровоизлияния в мозг, так и не проснувшись очередным весенним утром. Сегодня, двадцать восьмого числа мая месяца, была годовщина её смерти. А тогда, год назад, отец Ильи, Сергей Константинович, поседевший ровно вдвое за одну ночь, в оцепенении ходил по коридору со стаканом пустырника в дрожащих руках, ожидая врачей и сбивчиво бормоча в колючие усы: « Может… летаргический сон?..» Илье же казалось, что он только что проснулся от сладкой зимней спячки, и именно теперь начиналась какая-то новая жизнь. Он не чувствовал горечи, и лишь мелкая дрожь бродила по всему телу, и сердце, словно набатный колокол, рвалось прочь из груди. Потом были похороны, родственники: проворная, словно крыса, баба Маня со своими причитаниями, неуёмный шутник Александр Алексеевич, то и дело величавший Илью Муромцем, сестра отца тётя Вера с двумя сыновьями и, как всегда, державшийся в стороне, словно волк-одиночка, дед Алексей, мамин отец. Были там и совершенно случайные знакомые, в тайне мечтавшие стащить пару бутылок на поминальной вечере. Некоторые из них даже пытались зарыдать и со своими ничтожными утешениями лезли к отцу в объятия и халатно трепали Илью по голове. После похорон жизнь пошла своим чередом. Илья в оцепенении закончил восьмой класс, летом бродил по пыльному городу, разносил газеты, осенью вернулся к школьной жизни. Отец продолжал работать старшим преподавателем на кафедре истории в городском университете и теперь с ещё большим рвением занялся наукой…
