Прошуршал ветерок в сухом кустарнике, набежал легкой прохладой, и опять зной неподвижный, тяжкий, чуть колыхающийся. Пыль поднимается под колесами от разбитых комьев земли. Жаркая, недвижимая тишина распростерлась над персиковыми рощами. Голубой кромкой сияют горы вдалеке. И над всем полем, горами, рощами и виноградником сияет свет золотой и ясный. Царит благоговейное молчание.

В Балаклаве мы выбрались из автобуса и пошли пешком. Взяли молодого белого крымского вина. В полулитровых бутылках, в которых обычно продают пиво или лимонад, закрытых железными крышками. Алкоголь почти не чувствовался, пьешь будто прозрачный виноградный сок, но идти стало значительно веселее.

Морская гладь – чистый ультрамарин. Волн ни высоких, ни малых, и ровно сияет поверхность. В глубине между мутно-зеленой бахромой водорослей оживленно снуют крабы и мелкая рыбешка. Словно в медленном танце, качаются раковины мидий. У причалов стучат бортами яхты, катера и ялики.

На скалах желто-оранжевый известняк пробивается из буйного покрова вечнозеленых кустарников. Наверху генуэзская крепость. Бухта наглухо закрыта от ветров и бурь высокими отрогами. Два выбегающих мыса и узкий заход в гавань – лучшее место для стоянки кораблей.

Не к этим ли берегам приставал корабль вечного скитальца Одиссея? Известняк под ногами хранит следы скифской конницы и оттиски римских сандалий. Высушенный солнцем грунт, словно спрессованный прах поколений. Караимские кладбища и белогвардейские клинки, осколки греческих амфор и ржавая немецкая каска. Как-то в детстве гуляя по виноградникам в окрестностях Балаклавы, мы нашли французскую пуговицу времен первой обороны…

Незаметно истлел день. Мы вернулись в город. Сумерки, как всегда внезапные и решительные на юге, обрушились на город. Среди благоухания акаций зацвел едва заметный аромат марихуаны.

Мы зависли в каком-то парке, на лавочке. Пытались найти общих знакомых. Я вспоминал имена одноклассников. Впрочем, без особого успеха, много времени прошло. Хотя, по-моему, Бугенса это не расстроило. Казалось, он не жаждал пополнения нашей компании. Каждый раз, когда он рассказывал про кого-то из своих экзотических знакомых, и я проявлял к этой личности интерес, Бугенс сразу, резко обрывал рассказ.

– Та там такое… У него дома реально музей. Целая коллекция. Там каски разные: немецкие, французские, румынские…

– Слушай, а может сгоняем к нему в гости? Интересно все-таки.

– Та он на Летчиках живет, это ш Бермудский треугольник.

– У тебя что дел навалом?

– Та ну, это маета. Давай лучше еще по пивку зацепим. А помнишь какие пельмени были на Гоголях?

– И еще там вареники вкусные делали.

– Что-то я стал зябнуть. Не послать ли нам гонца….

– В магазин без продавца, – закончил я за Бугенса очередную севастопольскую коронку.

– О, да ты местный! Выкупаешь?

– О то ш!

– У меня щас такое кино. С женой не живу, только наведываюсь в гости. Она там у мамы забаррикадировалась, короче военные действия по полной программе.

– Так может, прокатимся пока к твоему товарищу-коллекционеру, я бы заценил его раритеты.

– Оно тебе надо?

– Всегда мечтал заиметь австрийский штык.

– Та не – без мазы. Он такой знаешь… Ноу тауэр.

– Это что значит?

– Без башни.

Я все понимал. Это такая милая курортная афера. Обаятельный лыган знакомит оккупанта с местными достопримечательностями. И по ходу разводит доверчивого туриста на угощение. Бугенс понимал, что я располагаю ограниченным количеством наличности и могу угостить одного, много – двух упавших на хвоста. И каждый новый прибывший персонаж уменьшает дозу дешевого пойла, на которое рассчитывал Бугенс.

Я не обижался на Бугенса. Просто было немного жаль, что он променял сокровища своего острова на мутную, тусклую жижу из ближайшей пивной.

– Давай тут через рынок срежем по сократу, – сказал Бугенс оправившись.

Возле рынка, который уже закрывался, топорщили локти трое мускулистых, загорелых парней. Они оценили меня пристальными взглядами. А я как назло в этот день вырядился: светло-песочные армейские шоры, яркая футболка, кипельно-белая кепочка. Ну, вылитый денди.

У пацанчиков был похожий гардероб. Светлых тонов шорты и рубашки-поло, белоснежные кепочки с лихо согнутыми, по-хулигански, козырьками. Сияющие в темноте кроссовки. Один из них посмотрел на меня с уважением. До меня долетели обрывки беседы.

– Шо ты мне гонишь?

– Я тебе говорю – фонарь. Шо покурил, шо радио послушал.

– Ну ты исполнил!

Тот который оценивал меня на расстоянии, жестом прервал разговор.

– Смотри-ка – Бугенс!

– Здорово, Сильвер, – Бугенс смело направился к парням. Пожал им руки. Сильвер ответил на его рукопожатие открыто, с едва заметной усмешкой, остальные двое скривили рожи.

На общем фоне Бугенс в своей растянутой майке непонятного цвета и трениках с пузырями конечно же выглядел не очень импозантно. Он явно вызывал недоумение, и это недоумение отчетливо светилось в глазах незнакомцев.

– Ты щас на Хрусталях обитаешь? – спросил Сильвер.

– Та когда как, – Буга уклонился от прямого ответа.

– Ты с женой живешь или как?

– Та она у тещи сейчас. Сильвер, у меня такая дочка. Ты ее увидишь – проорёшь! Заходи в гости, как-нибудь.

– Не, я не с Ушаковской балки.

– Ну, или к бабке моей закатывай. Помнишь, где ее халупа?

– В том доме еще матрос Кошка жил.

Парни примирительно усмехнулись.

– Заходи, пофестивалим, как в юности.

– Че-то ты интригуешь, – усмехнулся Сильвер. – А это кто с тобой?

– А это мой дружище – художник. Он сам – с Хрусталей.

– Что-то я его не помню.

– Та он в детстве там жил, потом переехал.

– А ну тогда понятно. Ладно, Буга, пока. Ты бы тут по темноте не шароебился.

– Та мы всё, уже отваливаем. Ну, все до свидания, давай!

– Давай, я позвоню тебе, гуд бай!

Когда мы отошли, я слышал, как кто-то из пацанчиков спросил Сильвера о Бугенсе. До меня ветром донесло ответ.

– Та, так. Дешёвый артист.

Бугенс похоже этого не слышал, он кажется даже был рад этой странной встрече.

– Знаешь кто это? Сильвер!

– Пират? – усмехнулся я.

– Зря смеешься. Ему человека подрезать, что тебе высморкаться.

Я счел за лучшее промолчать.

– Сильвер – серьезный пацан, – продолжал Бугенс. – Это он со мной так запросто перетёр, потому что мы в фазанке с ним вместе учились. Потом нас обоих погнали. Меня за пьянку, а его… Та шо короче долго рассказывать, то древняя история.

– Слушай мне пора, – оборвал я поток его воспоминаний. – Не подскажешь, как до Гавена лучше добраться.

– Та вон топик летит. Ныряй. Ну, давай, не пропадай! Заглядывай на Хрустали, проведай малую родину. Пока!

Топик действительно летел и минут через пятнадцать я уже нежился на прохладных простынях.

***

5. Шторм.

Порыв ветра зашвырнул в открытое окно пригоршню высохших лепестков и заколыхал шторами. Это означало, что пора вставать. Я помчался на кухню и через минуту воздух в комнате наполнился щелканьем разбитых яиц, ароматом пригорающего масла, жареных помидоров и укропа. В кружке темнел круто заваренный чай.

Нервно перебирая мелкими листьями, заволновались акации, покачнулись их белые гроздья. К дыму кухни примешивался запах отцветающих мандаринов. Кто-то из соседей выставил на подоконник кадку с экзотическим цитрусовым деревцем.

Под потолком от проникнувших в комнату солнечных лучей зажглась отключенная старая люстра. Ее подвески были сделаны из полупрозрачного, дымчатого стекла. По вытертым обоям забегали зайчики, отскакивая от кривых оконных рам. Ветер раздувал кремовые занавески, играл тюлью, и люстра поблескивала, как богемский хрусталь, отражая живой утренний свет.