Впереди были выходные, поэтому ночью я отправился на Парк Победы. В отличие от уютных бухт, этот пляж выходил в открытое море, рассекая многокилометровые, широкие волны, узкими волнорезами.

Когда минуешь бетонные стрелы пирсов, чувствуешь, как тебя пронзает волна длинной от одного меридиана до другого. Космическое расстояние нанизывает тебя, как нитка иголку. Я вышел на берег. Солнце ещё не побагровевшее с досады, что пора покидать сцену неба, сияло золотым пламенем. Самый искренний и ласковый свет. Я сплел ноги листьями лотоса, и вертел в пальцах гладкие голыши. Я не верю в эту чепуху с медитациями. Но если что-то нужно запомнить, можно долго смотреть, а потом резко захлопнуть ресницы, словно отбивая на матрице снимок.

Бетонные стрелы волнорезов. Редкие головки далеко заплывших купальщиков. И шорох волны, качающий тебя, уже нанизанного на нить.

Вокруг сияло море.

На следующее утро я отправился на маяк. К сожалению, подойти вплотную у меня не получилось. Путь преградил военный забор. И я любовался издалека, со стороны Казачки.

Маяк возвышался на каменистом мысу. Под ребристыми, оранжевыми утесами плескался зеленый прибой. Оттуда доносился шум волн, а дальше, до горизонта, безбрежной синей стеной стояло море, как необычайный, дивный и ясный сон.

Я вылез из воды. Было приятно ходить по сухим, теплым камням и оставлять на них мокрые следы. Следы эти высыхали на глазах. Рядом ползали суетливые крабы, забирались в брошенные раковины рапанов и гневно посматривали оттуда на меня круглыми глазами на тонких присосках. На берегу пахло йодистыми испарениями от водорослей и веяло свежим, ультрамариновым бризом.

На пирсе Казачьей бухты терлись боками разноцветные яхты. Паруса хлопали на ветру. Скрипели снасти. Старик, свесивший голые, морщинистые ноги с дощатого причала, был похож на бывалого шкипера. Думаю, он даже немного играл этот персонаж. Белая, выгоревшая фуражка, лихо заломленная на седой, коротко стриженый затылок, с сияющим крабом над погнутым козырьком. Выбеленный, изношенный тельник. Короткая трубка в пожелтевших от времени и табаку зубах.

– Вы шо-то тут позабыли молодой человек или просто так – любуетесь горизонтами природного ландшафта?

– Любуюсь, – признался я. – А кроме того, не могли бы вы мне подсказать: можно ли тут нанять небольшую лодку за сравнительно вменяемые деньги?

– Почему нет? Можно взять ялик напрокат. И в смешную цену.

– А где?

– Та вот прямо тут у меня.

Старик нехотя поднялся с нагретого пирса.

– Тут целый сарафан отдыхаек, а им сдавать лодку для катанья – только море поганить. Я так считаю. А вы я вижу человек с фантазией. Кем будете по профессии?

– Художник – реставратор.

– Достойная профессия. Художник? Маринист? Ну, да станете еще. Море – это болезнь, и я вижу, вы уже ей заразились. Это нормально. Я сам – всю жизнь на коробках. Куда только судьба не носила от Новой Гвинеи до Антананариву. И заметьте, не по Индийскому океану, а через Атлантику в Тихий.

Старик шел осторожно переставляя, видимо давно больные, ноги.

– Тебе на что ялик? Рыбалить или так покататься?

– Да, как придется. Вообще я хотел бы научиться, хоть немного управляться с парусной яхтой.

– Это можно. Научим.

Старик подвел меня к эллингу, который по виду был лет на сто старше моего провожатого. Дверцы покрылись рыжими разводами, доски разъела морская вода, ржавые шляпки гвоздей плясали в подгнивших отверстиях. Скрипнули петли и я увидел лодку. На удивление ялик был в полном порядке.

– Ключ здесь будешь брать.

– А как же с оплатой?

Старик подошел к пустой, пузатой морской мине и указал на отверстие в ее черном корпусе.

– Клади сюда бутылочку красной «Мадейры» и пользуйся лодкой. А захочешь побалякать, заходи в гости, вон мой кубрик, я тут сторожем состою при яхт-клубе.

Трясущийся морщинистый палец указал на зеленый, маленький как скворечник, мезонин торчавший неподалеку. Я согласно кивнул.

– Предлагали мне тут отдыхаек катать, там вроде и денег побольше. Нет. Не могу. Не люблю я пассажиров. Да и стар уже, в глазах – темная вода. А тут и к морю поближе, и спокойнее, и в свободное время приляжешь в каюте, почитаешь. Тут у меня собралась библиотека приличная. Заходи, полистаешь, полюбопытствуешь.

– Благодарю, я с удовольствием.

– Сейчас не часто встретишь человека с книгой под мышкой, – старик кивнул на томик Паустовского, который я прихватил с собой.

Земля белела под сверкающим, горячим солнцем. Зной и тишина. Только тихо накатывает прибой на камни, оттачивает гальку, доводит до совершенства.

– Кто не видел моря, тот живет половиной души, – вздохнул старый шкипер. – Ну, ты заходи, паренек, если что…

– А как вас зовут?

– Спросишь деда Игната, меня тут каждая собака знает.

Дед, ссутулившись, отчалил, а я отправился домой – на улицу Гавена.

***

3. Херсонес.

Вечером я отправился на Херсонес. Минуя кассу, я легко перелез через каменную стену, прошел лабиринтом каменных строений. В разрушенной греческой крепости готовилось какое-то представление. На лужайке окруженной древним известняковым амфитеатром была сооружена дощатая сцена. Я поднялся по лестнице и вышел на подмостки. Вдали звучали отголоски морского гула. Невольно захотелось прочесть что-нибудь из Шекспира на память, но к своему стыду на память я почти ничего припомнить не смог, кроме хрестоматийного: «Быть или не быть…»

Я прошел мимо гигантского колокола, обнял колонны древней базилики, облитые медью заходящего солнца. Поклонившись, миновал дверной проем в разрушенной стене, с причудливой кладкой.

Лестница, которая помнила еще шорох эллинских туник и оттиски римских сандалий привела меня к морю. Гладкие голыши качались в белой пене прибоя.

Неподалеку от берега скалистый утес погружался в сумерки и вскоре совсем в них исчез. Сухие стволы держидерева цеплялись за уступы в щебенчатой земле. Пахло нагретым камнем и сочной листвой тиса.

Я вошел по пояс в теплую, но свежую воду. Рядом со мной на волнах плавали отражения звезд. Я пошел глубже и всем телом почувствовал ласковое, но мощное движение моря. Оно едва заметно колебалось. В сумраке южной ночи благоухали левкои.

Смыв с себя пыль долгого дневного перехода, я уселся на травянистом обрыве. В гуще ночи, внизу рокотали волны. Долетал запах мокрых ракушек. Белыми клочьями летела пена на мокрый гравий. Потемневшее море подернулось мелкой рябью.

Задремавшие усатые колосья шуршали между моих ног, среди белой травы алел багульник, чуть покачиваясь, издавая тонкий аромат. И над всем побережьем стояло благоговейное молчание.

С моря стали наползать облака. Засвежело, стало легче дышать. Вдруг по краю неба рассыпались белые трещины молний, эхом аукнулся вдалеке гром. Но дождя не было, черная туча шла стороной. Тихую задумчивость и грусть навевал облачный, серый вечер.

Согретая за день земля дышала влажным теплом, запахом прошлогоднего бурьяна и ароматом молодой зелени. Под синей фатой надвигающейся ночи древние руины приобрели сказочно волнующий вид. Как бальзам струился вечер. И было легко.

Развалины на скалах. Серые стены с жёлтыми выступами и малахитом лишайника. Не всегда можно угадать, где кончается древняя кладка и начинается первозданная порода ракушечника и песчаника. Под ногами шуршат перламутровые осколки мидий, мелкие обломки черепков, обточенные тысячелетними волнами голыши.

Среди стен Херсонеса до сих пор находят уникальные вещи, которые произвели на свет мастера задолго до нашей эры. Древние светильники с гербом города Ольвии, который построили выходцы из Милета перебравшиеся на берег Черного моря и назвавшие это место – раем. На покрытой патиной меди распростер крылья орел, парящий над дельфинами. Бронзовые, свинцовые и золотые монеты. Их привозили из метрополии. На древней чеканке названия исчезнувших городов: Неаполис, Ольвия, Пантикопея, Родос, Фанагория. Мраморные статуи. Белый камень с изображением кривого виноградного ножа, как утверждает легенда – памятник рабу.