Володькой для нее был учитель физкультуры Владимир Николаевич Гриневич.
– Ко мне тоже следователь заглядывал, спрашивал, почему я раньше, чем обычно, вчера из школы ушел, – поделился Качарин.
– Во дают! – свистящим шепотом возмутилась Зойка. – Одного трясут – почему ушел, другого – почему остался. Лучше бы выясняли, на кой ляд Пирогова кому-то понадобилась.
– Видать, понадобилась, – философски изрек Качарин и нажал клавишу отбоя.
Затем подошел к окну, раздвинул плотные жалюзи, приоткрыл форточку и закурил.
Из окна хорошо просматривалась стена пристройки, где до недавнего времени обитала Галина Антоновна Пирогова, вечно запертая дверь запасного выхода и асфальтовый «пятачок» – любимое место сборища грешащих табаком школьников. Курить на территории школы запрещалось, но запрет постоянно нарушался, и начальство это знало. Однако закрывало глаза, прекрасно сознавая, что реально ничего сделать не сможет. Ну, одного застукаешь, другого… Ничего, кроме скандалов, не получится, а зачем в образцовой гимназии скандалы? Уж пусть лучше тусуются на незаметных чужому глазу задворках.
На «пятачке» стояла и дымила тонкой сигаретой первая школьная красавица Лина Томашевская. Лицо ее было напряженным, взгляд время от времени метался в разные стороны, и Качарин подумал, что девушка, похоже, кого-то ждет, только никак не может определиться, правильное ли она выбрала место ожидания.
«Интересно, – прикинул Андрей Васильевич, – где ее неизменная “тень”, этот долговязый Мухин?»
Валеру Мухина Качарин считал славным парнем и потому ему сочувствовал. Ну зачем он нужен этой красотке, дочке богатого папы, девице очень неглупой и при этом какой-то такой… словно сделанной из фрагментов глянцевых журналов?
Она требовала, чтобы все ее звали исключительно Линой, хотя однажды, причем совершенно случайно, Качарин узнал, что настоящее имя Томашевской – Алевтина. Ну вот захотелось так родителям, нашли имечко, причем не лишенное модности, а дочка воспротивилась. По идее ничего особенного, однако Андрея Васильевича именно это и зацепило.
…Та девушка тоже требовала, чтобы ее звали исключительно Ирой. И никаких производных! Андрею было все равно – хоть Ирой, хоть Феклой, хоть Офелией.
Он учился в Академгородке, на геологическом факультете университета, специализировался на минералогии и готовился делать диплом в академической лаборатории, где выращивали искусственные изумруды и рубины.
Она училась в том же университете на гуманитарном факультете и собиралась писать диплом по чему-то там из области контрпропаганды.
Познакомились они в комитете комсомола, куда Андрей захаживал крайне редко по причине отсутствия у него какой-либо значимой общественной должности, требующей регулярного посещения главного комсомольского штаба. Он вообще никогда не ходил в активистах «передового отряда советской молодежи», хотя числился в некой факультетской то ли комиссии, то ли подкомиссии, чье название он постоянно забывал. Держать эту информацию в памяти он не считал нужным – в конце концов, почти каждый студент обязан был где-то «состоять», и этого, подчас совершенно формального, признака было вполне достаточно, дабы не слыть идеологическим балластом.
В тот раз он явился в комитет по персональному приглашению замсекретаря по научной работе Сазонова, старшекурсника с физфака, который прославился в школьные годы победой на всесибирской олимпиаде по физике, но впоследствии предпочел заниматься исследовательской деятельностью исключительно в русле общественной работы.
У стола Сазонова сидела девушка. Поначалу Качарин увидел только ее спину, кофейного цвета волосы и округлые плечи. А затем она повернулась и поднялась со стула – высокая, стройная, с пышной грудью и… зелеными, прямо-таки изумрудными, глазами.
Андрей посмотрел в эти глаза, и ему показалось, что он рухнул в густую, налитую соком траву, какая бывает лишь в июне, – не выжженную солнцем, не иссушенную ветром, прохладную и мягкую.
Такого с ним еще никогда не случалось. Он даже представить себе не мог, что такое вообще способно было случиться с ним, спокойным практичным парнем, который никогда не обмирал при виде девушек и, уже познав прелести плотской любви, считал, что секс хорош сам по себе и отнюдь не нуждается в особом душевном сопровождении.
Впрочем, о сексе он в данный момент не думал. Он, кажется, вообще на какое-то мгновение утратил всякую способность к мыслительному процессу – просто стоял истуканом и глядел в зеленые глаза. А зеленые глаза прямо, почти не моргая, смотрели на него, и в них ничего не отражалось, кроме серьезности.
– Меня зовут Ирой, – произнесла девушка и протянула руку.
– Ириной? – без всякой надобности, исключительно для того, чтобы хоть как-то выдавить из себя первое слово, переспросил Качарин.
– Просто Ирой. По-другому мне не нравится, – строго сказала она.
– Понятно. А я Андрей. – И пожал крепкую ладонь.
– Тут, значит, дело одно выплыло, – вклинился Сазонов. – Ребята с гумфака узнали, что в институте геологии есть лаборатория по выращиванию драгоценных камней. Пришли в комитет комсомола с просьбой: нельзя ли экскурсию организовать? Я, конечно, мог бы напрямую к вашему декану обратиться, он ведь еще и в институте работает, наверняка комсомолу бы не отказал. Но ваш факультетский секретарь просветил, что ты в лаборатории – свой человек. Вот и решили в качестве общественной нагрузки поручить это тебе. Берешься?
Андрей вовсе не считал себя «своим человеком». Более того, знал: завлаб экскурсии в свою вотчину не жалует, считая, что интерес к драгоценностям лучше удовлетворять в каком-нибудь ювелирном магазине, а не в научной лаборатории. Однако Ира смотрела на Качарина выжидательно – вот этими самыми изумрудными глазами, – и Андрей кивнул, дескать, договорится и организует. Уж коли комитет комсомола поручает…
Завлаб его, конечно, отчитал по полной программе и поначалу отказал, а потом все же смилостивился – уж больно просил парень за студентов-гуманитариев, как за родных радел.
Ира привела с собой человек пятнадцать, исключительно девиц, которые смотрели на искусственные изумруды и рубины горящими взорами, всячески заигрывали с молодыми сотрудникам и явно рассчитывали, что им подарят хоть по самому крошечному камешку. Разумеется, им никто ничего дарить не стал, и они покинули лабораторию с тяжкими завистливыми вздохами.
В отличие от своих сокурсниц Ира не вздыхала, но взор ее тоже горел, и Андрей, уже на выходе, сказал:
– А у тебя глаза все равно красивее этих камней.
И предложил сходить в кафе.
Она пожала своими округлыми плечами и согласилась.
Первое время он постоянно пытался найти какое-нибудь разумное объяснение, почему мысленно разговаривает с ней с утра до ночи, потом видит ее во сне, а просыпаясь, снова начинает день словами: «Здравствуй, Ира». Ему очень хотелось найти это самое разумное объяснение, но оно никак не находилось, и Андрей вынужден был признать совершенно очевидную истину: он влюбился. Влюбился так сильно, так глубоко и так неотвратимо, что все остальное стало казаться слабым, мелким и проходящим.
Андрей охаживал Иру месяца четыре. Они гуляли по улицам, ходили в кино, сидели в кафе, иногда у нее в общежитии… Ему давно все было понятно про самого себя, но он пока мало что понимал про Иру, про ее чувства и оттого робел, не отваживаясь даже на легкий поцелуй.
Но однажды все же решился, в весеннем академгородковском лесу, и вдруг оказалось, что никто не умеет целоваться так сладко, так неистово, так всепоглощающе, как Ира. И еще, оказалось, он сильно переоценил себя, свою выдержку, которая от этой сладости, неистовства и всепоглощения вдруг треснула, разорвалась, выплеснув то, что никак не позволительно было выплескивать именно сейчас. Андрей резко отпрянул, безумно испугавшись, что Ира сейчас все поймет, и ему придется оправдываться, но она не поняла или сделала вид, что не поняла, потянулась к нему снова, и он обхватил руками ее тело и губами ее губы.
