Собрав всё своё мужество, она направилась было к двери и здесь снова замешкалась, в сотый раз оправляя складки и оборки. Из-за неплотно прикрытой двери послышался приглушенный голос. Говорил Эрик. Он, видимо, отвечал на какой-то вопрос, который ему задали раньше. Невольно прислушиваясь к доносившимся из-за двери звукам, Шарлотта сначала и не вникала в то, что он говорит, просто слушала голос и испытывала странные чувства: восхищение, смешанное со страхом. Она и хотела, чтобы с ней говорили таким голосом, и боялась этого, поскольку где-то глубоко внутри сидело опасение, что она не сможет противиться, что бы этот голос ни повелел. Незаметно теряя волю, она теряла способность мыслить. Оставались только чувства. Нечто подобное, наверное, испытывают мотыльки, когда стремятся к свету. Шарлотта терялась в догадках, каким образом человеческий голос мог быть настолько прекрасным. Ей в обычной жизни не встречались люди с такой сильной способностью очаровывать. Накануне она не обратила особого внимания на голос Эрика, видимо, сказывалась усталость, испуг и много чего ещё, да он и не говорил с ней много. Ей вспомнилось, что он вообще редко открывал рот и только в тех случаях, когда было не до того, чтобы слушать сам голос.
Внимая музыке голоса, она невольно вслушалась в слова и замерла, изумлённая и растерянная. В первую минуту в ней заговорила совесть. Она, конечно, была хорошо воспитана и знала, что подслушивать нехорошо, но тут же вспомнилось наставление матушки, которая была убеждена, что случайно подслушанные слова могут дать не только пищу для размышлений, но и возможность манёвра в сложной ситуации, а именно в такой ситуации Шарлотта и оказалась теперь. Кто знает, какие планы таятся на её счёт в умах неожиданных благодетелей? И лучше бы знать об этом заранее, поэтому Шарлотта возблагодарила своё природное любопытство, которое направило её в сторону двери в нужный момент, и приготовилась услышать что-нибудь, чем можно будет воспользоваться впоследствии.
…не называет его убийцей, не клеймит, не завывает о том, что он, именно он, совершает преступление против самой жизни? Никто не показывает на него пальцем, обвиняя. Никто не говорит, что этот несчастный не умеет ценить то, что даётся богом и им же только и может быть…
Здесь в кровати завозилась Лиза, и Шарлотте пришлось отвлечься, чтобы успокоить дочку. Вернувшись на свой пост, она застала уже конец речи, и он тем более её заинтересовал. Ей пришлось прижаться к двери вплотную, чтобы слышать тихие голоса. Эрик и Самир говорили едва слышно.
…был уродлив и изгнан из общества мне подобных. Я ненавидел всех за жестокость, небо — за то, что, как я думал, оно покинуло меня, себя — за то, что ничего не мог поделать с собой и своей внешностью.
«Уродлив? Что значит — уродлив? Что скрывает эта маска?» — Мысль скользнула краем сознания и пропала, задавленная любопытством.
…но тогда я был ещё молод и, возможно, питал какие-то надежды. Время показало, что они не были совсем уж беспочвенны. Я хотел убить в себе всякую надежду на право жить так, как все. Человек — странное и противоречивое животное. Моё участие в казнях не было преступлением против жизни вообще, и совсем не говорит о том, что я ценю только свою жизнь.
— Твой ум хитёр и изворотлив, ты всегда найдёшь объяснение и оправдание.
— Жаль, что ты так думаешь…
Тайному свидетелю показалось, что произнесённые слова ранили глубоко. За дверью установилось гнетущее молчание.
Подслушанный разговор произвёл тяжёлое впечатление на Шарлотту. Богатое воображение, выращенное на почве бульварных дамских романов, моментально нарисовало трагический образ страдающего незнакомца. Слова, сказанные Эриком, откликнулись в её сердце непонятным щемящим чувством. Боль, которую она угадала за простым сочетанием букв, вместе с маской и внезапным появлением там и тогда, где и когда она ничего уже не ждала, пробудили в ней некую сладкую истому. Внезапный романтический вихрь заставил её мысли перескакивать с одного образа на другой. Образы возникали перед её внутренним взором, словно сами собой. Это была ещё не любовь, наверно, даже совсем не любовь; возможно, это никогда не перерастёт в любовь, но в том, что чувство это доставит много приятных минут, Шарлотта была абсолютно уверена. Она бы, пожалуй, так и выскочила, и кинулась на шею своему спасителю, нарядив его в воображении в костюм романтического героя, и призналась в искреннем сочувствии к его несчастьям, и выразила готовность помогать во всём, но вовремя вспомнила, что слова, произнесённые за дверью, предназначались не для её ушей. Кроме того, оставалась ещё маска. Что она скрывает?
Теперь Шарлотта могла задуматься над этим, но не хотела. Определив для себя возможные пути наступления, она не желала сомневаться в своём выборе. Эрик представлялся ей очень интересной личностью, достаточно доброй и внимательной. Она была готова попытаться убедить его в необходимости стать её покровителем. Шарлотта решила позже разузнать о нём поподробнее, а сейчас, закусив губу, придвинулась ближе к двери, пытаясь расслышать, чем закончится эта размолвка.
Эрик, я … прости мне резкие слова. Я едва ли не впервые сказал, не подумав. Если бы я мог, я забрал бы назад свои слова, но…
— Но это невозможно и хватит об этом.
— Мадам, — Шарлотта едва не подпрыгнула от неожиданности, услышав за спиной тихий оклик. Дариус, несколько минут назад тихо посапывавший на стуле возле платяного шкафа, теперь смотрел на неё, и в глазах его светилось понимание. Шарлотта покраснела.
— Вот, решила выйти, — сбивчиво объяснила она и решительно толкнула дверь.
Двое мужчин обернулись на звук открывшейся двери. Самир стоял возле окна. На нём был царственный халат, надетый поверх белой рубашки с галстуком и жилеткой. Эрик сидел в кресле, хотя Шарлотте казалось, что голос его доносился от окна. Рукава его рубашки были закатаны, и Шарлотта увидела обнаженные по локоть руки — очень бледные и худые, даже костлявые. При виде Шарлотты Эрик быстро встал, оправил рукава и надел сюртук.
— Доброе утро, мадам, — вежливо наклонив голову, произнёс Самир. — У нас для вас хорошие новости. Вероятно, скоро ваш мальчик поправится. Я думаю, это скоро произойдёт? — Он обернулся к Эрику, направляя свой вопрос ему, нерешительно глянул, желая исправить неприятное впечатление, которое произвели его давешние слова.
— Все мы в руках бога, — со странной интонацией ответил Эрик и, старательно избегая взгляда Самира, направился к дивану вместе с Шарлоттой.
Она скользнула взглядом по личику спокойно спавшего ребёнка и отвернулась. Её недавний сон, чувства, вызванные им, всё ещё были рядом, бродили неясными всполохами сожаления и грусти, и в свете их вид спящего сына вызвал в ней неприятные воспоминания. Шарль внешне слишком походил на своего отца, которого, как уже давно поняла Шарлотта, она мало любила. Сын ничем не напоминал её семью.
Лиза казалась совсем другой: и внешностью, и манерами она пошла в её родных. В девочке не было практически ничего, что напоминало бы отца, поэтому неосознанно мать испытывала к дочери большее расположение, чем к сыну. Нет, Шарлотта не была злой или жестокой. Она, разумеется, любила обоих детей и заботилась о них, как умела, просто мальчику повезло меньше. Сама судьба посмеялась над ним, наградив странным и непонятным нравом. Непонятным не только для отца и окружающих, но даже и для матери. Связь с мамой, возникающая во время долгих дней существования в одном теле, могла бы помочь в признании и понимании своего дитя, но этого не случилось.
Шарлотта и её муж так и не сумели вызвать у ребёнка большого интереса к окружающему миру; они оставили свои попытки, и он рос одиноко — почти без общения. Что происходило в его маленькой голове, как и что он постигал, глядя вокруг широко распахнутыми, недоверчивыми, но всё равно очень любопытными глазами, не знал никто, да и не стремился узнать. О нём заботились, у него были игрушки, и одежда, и лакомства, но когда его карие глаза заглядывали в лицо обращавшимся к нему людям, те чаще всего старались отвести свой взор, не выдерживая пытливого, вопрошающего взгляда маленького ребёнка. Взрослым казалось, что этот взгляд в чём-то обвиняет, но ничего такого не было. Шарль просто пытался понять, что с ним не так, что вызывает в самых близких людях желание отвернуться от него. Он был такой же, как все: руки, ноги, тело, лицо — всё, как у других, и всё же не как у других. Возможно, потому что предпочитал смотреть и слушать, а не говорить. Почему-то произнесение звуков казалось ему неважным. Часто он шёпотом, почти про себя, пытался повторять слова, которые слышал, складывать их в предложения — коряво и неумело, как все маленькие дети, — но когда к нему обращались, он почему-то пугался и забывал все свои попытки. Тот же непонятный страх загонял глубоко желание спрятаться в объятиях матери или отца. В такие минуты Шарль казался особенно холодным и отстранённым, и постепенно ему стали платить тем же.
