Оба подпили. Киря достиг того состояния, когда он уже был неуязвим и гордился каждым своим шагом. В самом прямом смысле.
– Зацени-зацени, как ногу ставлю. Я вот даже бухой если, как барелина стою. Тормозни меня гайвер, я по прямой линии пройду без бэ, чё-тень-ка!
Паясничал Кирилл, вышагивая по трясущемуся вагончику с широко раскинутыми руками, точно аист, готовящийся ко взлёту. Но всё-таки не взлетел, да и повалился мордой на койку, оставив заднюю часть туловища на полу. Устало простонал что-то в подушку, перебрался на кровать целиком и по-барски раскинулся. Посидел мале́нько, передохнул. Затем перевёл взгляд на потолок и ленивым тоном «золотого» ребёнка самодовольно протянул:
– А вообще, батя мой красавелла, конечно! Вот, жизнь-то, вот кора́, а! Есть у неё чувство юмора, это стопудово!
Киря медлительно потянулся за колбасой. Основательно так откусил здоровый кусок и, солидно пережёвывая его, начал повествование. Лёшик с важной заинтересованностью устремил взгляд на попутчика, словно бы сейчас ему откроется секрет святейшего меню апостолов на вечернем приёме у Иисуса.
– Обыкновенный медик, да, ни имени, ни жены-дочки олигарха. Ну вот, что ему, казалось бы, светит? Прозябал бы на лечфаке, потом в поликлинике какой-нибудь корячился. Никто слыхом не слыхивал бы о нём. Под сраку лет – ЗП в двадцать пять косарей и клопов по койке давить? Казалось бы! – добавил интриги Кирилл, приподняв вверх палец – А как-то он, я без понятия ваще как, подвязался с правильными людьми. Ну, мож, подлечил кого… – призадумался – Или же наоборот помог с рогатым рандеву организовать, это уж кого волнует, правильно, да? И, по итогу, дали ему клинику, короче. А батя-то мой, не будь дроздом, начал ещё и по академической теме двигаться. Ну, там статейки всякие клепать в журналы нужные или диссертации строчить, я хз, если по чесноку. И прикинь, фортануло! – он звонко шлёпнул ладонью о ладонь, подскочил и уселся на краю кровати, корпусом склонившись к Лёшику – Батону моему место на кафедре! Вот кора́, да? Сразу такую красную дорожку под жопу постелили, иди, типа, родной, к успеху! Я, ей Богу, до сих пор угораю, как это бате моему, полубандиту, дали место учёное. Видал, а – вертели мы всю эту Систему ихнюю! Ага! Братва рвётся к власти. – Киря рьяно вкинулся водкой и тут же зашелся кашлем, видно, не туда пошла – А потом тяжко нам стало.
Тот сурово затих. Уплыл мыслями в небытие. Да как и хлопнет ладонью о стол со всей дури, аж стакан кувырк на бок!
– Всё твари эти виноваты!
– Какие?! – Лёшик и сам вздрогнул от неожиданности.
– Ты чё! Не смотришь что ли телевизор? Ну америкосы, конечно! Они же нам тут кризис устроили. Если б не санкция, мой батя давно бы уже какой-нить фармакологический заводик прибрал, а так… Эх! – он махнул рукой – Обложили нас по всем фронтам, сволочи. Смотри, импорт ихний весь, станки тоже, а как тут своему производителю честно развиться? Да никак! Вот и приходится хитрить-мутить, лазейки искать. Прошаренным надо быть, как мой батя, вот это тема. Наши же, – он кивнул головой словно на Господа – Наши-то давно уже хотят всю эту херь заместить, но рано ещё. Угу, – он понизил голос, словно вещал устами матёрого КГБэшника – Полюбэ. Сил-то у нас хоть отбавляй, мы их всех одной лапой придавить можем. Россия же – это медведь. Могучий, здоровый такой, но без тактики, а тут стратегия нужна. Чтобы само сладко да гладко, сечёшь? Ну да ничё, им-то видней, они лучше нас знают, как там в мире. Разберёмся. Мы и так уже лидеры. Опять же, по «Первому» говорят, что и хотят, и могут с нами дружить. Щас этих вот победим и заживём.
Киря загорелся азартом и начал терять нить. А Лёшик скорее из какой-то шутки, ибо чувство юмора имел он отменное, ловко вставил:
– Ну что за Россию?
Киря одобрительно закивал, и их стаканы сошлись в дружественном лобостолкновении. Водка растеклась по организму. Кирилл ещё сильнее захмелел, потом, переключившись, начал какое-то новое повествование. Лёшик уже по ходу для него растворился, и он вещал себе самому:
– Я там такие штуки на своей машинке проделывал! Гарцевал чётче, чем на идеально объезженной лошадке. А, однажды, бабку на капоте покатал…
Лёшик, который потянулся открыть окошко, осел. Он не был пьян. Алкоголь не брал его. Он слышал, но понять не мог. Полусидя-полулёжа Кирилл развалился на койке, как персонаж греческих мифов на празднике чревоугодия. Лёшик замер в ожидании продолжения. Нависла тишина. Лишь стаканы изредка подпрыгивали от стука колёс. Сгущались сумерки. В таком состоянии их и застал третий путник.
Среднего возраста. Недостаточно молод, чтобы казаться юношей, недостаточно стар, чтобы быть матёрым. Неприятно худой. Попросту нескладный. Коленки и локти, точно ножик, не углядишь – стены оцарапает. Формой головы напоминает пришельца – со здоровым лбом, широким, как унитаз черепом и узким подбородком. Нижняя челюсть выступает вперёд, чем-то делая его похожим на муравья. Неприятная морда – кажется, он сейчас откусит у тебя кусок тела и будет его перемалывать дотошно и въедливо своими жвалами-пластинками. Тёмные волосы аж блестят от геля. Зачёсаны набок. Идеальный, маниакально выверенный пробор выдаёт внутреннюю неуверенность. Там, где уши стыкуются с шеей волосы чуть длиньше, вьются, несмотря на тонны средств для укладки. Это добавляет хаоса в весь его образ и раскрывает тайну, что не всё в жизни у данного гражданина под контролем на самом-то деле. Наверняка, минут по тридцать возится с расчёской перед зеркалом прежде, чем выйти из дома, в самый последний миг, разглаживая наслюнявленными пальцами выбивающиеся из общего ряда волоски, бросает недовольный взгляд на свои непослушные кудряшки и, смирившись, с недовольством собой уходит. Хочет быть идеальным во всём – от эмоциональных проявлений до причёски – понимает, что не может и бесится, и подавляет эту внутреннюю неудовлетворённость самоубеждением, будто у него всё под контролем, талдычит это себе, как болван мантру. Но не всё, совсем далеко не всё. Лицо у него вытянутое, что придаёт физиономии какой-то удивлённой напыщенности. Ровный, прямой нос, тонкие губы, брови едва намечены. Подбородок заострённый, покрыт тонким слоем светлой бородки, которая оформлена в почти безупречные линии. Усы бреет беспощадно, ибо мужчина должен носить бороду, а усики ро́стят школьники, которые хотят смотреться старше – ему же не пристало. Светло-зелёные глаза сужены, как будто он часто щурится. Похоже, носит очки, но старается не выдавать этого. Мечет резкие, колкие взгляды. Стоит ему зацепиться таким за подходящий повод, и вся его личность разразится взрывом невротика. Кожа белая, как у трупа. Чем-то смахивает на свежевыловленного утопленника. Движется короткими рывками. Тонкие длинные ноги прикрывают какие-то старомодные брюки. А ниже ботинки, прошедшие жизнь. Остроносые такие, с набойками, нелепого оттенка неопрятной мыши. Куплены лет десять назад. Грязные и в пятнах. Много внимания уделяет внешнему, но неопрятен в мелочах – главное пустить пыль в глаза, набросать умных слов, надымить мутной идеей, а там уж… Лицо, как и полагается у таких граждан, строгое и сдержанное, смотрит чуть свысока – то ли из-за посадки головы, то ли из самомнения. Хер его разберёт. Кажется, будто он проглотил ровный непогрешимый кол правды, патриотизма и порядочности, той мифической. Такой весь возвышен и недосягаем для мирского порока и несовершенства души человеческой. Напоминает молодого священника, который уже искушён алчностью тщеславия, но ещё не опытен достаточно, чтобы осознать это. Вот и чудится ему, будто свет он несёт в мир, а если копнуть глубже, то окажется, что ахинею. И впадает в транс, и закатывает глаза, и изгоняет Дьявола из прихожан, а на деле просто сходит с ума. Возомнившему Богом себя, Богом не стать. Но неумолим он в своём заблуждении, а потому безутешно несёт «благо» в мир неразумных и заблудших во мрак. Лишь он один – юный избранник Господа, который познал истину и теперь вдалбливает её молотком и гвоздём в тупые бо́шки быдла. Он есть светоч, реальность за ширмой его иллюзии – не существует. Эдакая помесь яро верующего по воплощению, преданного революционера по форме и растрёпанного воронёнка по наполнению. Сдержан, непогрешим и собран с виду, он скован и носит трагедию внутри, как те дети из семей, извращённых религией, где стягут в кровь плоть, если ты перепутаешь слова вечерней молитвы и насилуют до отключки, если пересолишь кулич на Пасху. Вот и тащил он на привязи якорь своей личности в форме больной, лишь ему понятной, идеи. Тащил слепо и неразборчиво, убеждённый, что только в нём – якоре – счастье. Моралист, зашорен, фанатик, конченный. Слова матершинного не обронит и бабушке место заставит уступать, а в тумане зависти и ущемлённой гордости подрежет тебе трос и с радостью станет хлопать в ладоши, пока ты летишь вниз с горы, ещё и молитву за упокой прочтёт и на могилку к тебе ходить будет, и цветочки заботливо поправлять. В руках держит небольшой саквояж, держит крепко, словно бы там вся его уверенность, на голове аккуратный, выпавший не пойми из какого времени, котелок.
