– А если родится девочка? – спросила Полина.

– На что поспорим?

– Не знаю, придумай.

– Легко! Если будет бык, я тогда попрошу дядю Васю, чтобы его назвали в честь меня. А если тёлка, то в тебя.

– Давай! – и девочка протянула руку, чтобы заключить спор.

Паша всем видом уже ликовал.

– Найди, голос! – восторженно скомандовал он. Собака нервно и нетерпеливо заскулила, перебирая на месте передними лапами, затем также нервно тявкнула и получила желанный сухарь.

Бычок прожил недолго, так и не научившись твёрдо стоять на своих маленьких, чистеньких копытцах.

Собрались как-то Пётр Иннокентьевич с бригадиром ставить сетки на линя. За компанию позвали Юрия Степановича. Линь водился на дальнем озере, куда без машины проехать было нельзя. Поехали с ночёвкой. Дочку Юрий Степанович оставил на Ивановых. Девчоночки только обрадовались такому подарку. Никогда они ещё не ночевали вместе. Приехав на озеро, рыбаки поставили сети, развели костёр, открыли водочку. Разговоры шли быстро и скоро. Юрий Степанович рассказывал об охоте, вспоминал курьезы. После Пётр Иннокентьевич вставил несколько слов о хозяйстве. Немного пожаловался. Румяный бригадир Василий Балабанов, в основном поддакивал, улыбался и от жара костра краснел ещё сильнее. Юрий Степанович пил меньше всех, потому засыпал долго, часто ворочался, смотрел в глубину неба и слушал затихающее потрескивание костра. Огонь ещё долго утихомиривался, показывая маленькие язычки пламени в глубине прогорающих поленьев. Ещё небо не успело наполниться черничным цветом, как Пётр Иннокентьевич, пробудившись во сне, начал кричать, не размыкая глаз:

– Варька! Горим! Избу спалим! Варька! – и стал в слепую руками водить по траве. От крика пробудились остальные.

– Иннокентьич, ты чё орёшь, взбесившийся? – загорланил на него Васька.

Юрий Степанович разглядев у его ног горячую, чуть тлеющую, внутреннем пламенем головёшку, тыкнул пальцем в темноту. – Глянь, отскочила зараза от костра.

Василий расхохотался, попутно откашливаясь от смрадного папиросного дыма, осевшего в его лёгких после вечера.

– Петька, спалишь хату, вставай! – подзадоривал его Василий.

Пётр Иннокентьевич, уже немного пробудившийся, отмахнулся от соседа в окружающей темное, и уже не сказав ни слова, повернулся на другой бок, тут же снова уснул. Охотник отшвырнул ногой дымящуюся головёшку, глянул в костёр и успокоившись, лёг обратно в спальный мешок. Василий же наоборот поднялся, отошёл к озеру, прикурил папиросу и цедил он её долго, глядя на яркий огрызок луны.

Полинку с Олей, баба Варя положила на раскладном диване в зале. Стаса же хотела отправить в спальню на место деда, но мальчик запротестовал, уговаривая бабушку постелить ему на полу, рядом с девочками.

– Ууу… Чудило то! – качала головой баба Варя, перетаскивая одеяло и подушку в зал. Стас сидел на полу и довольный собой, улыбался жадно, во всю ширь рта. Он вызывающи двигал бровями, глядя на Полину, предвкушая, как будет её пугать во сне. Когда бабушка ушла, погасив за собой свет, мальчик лежал мирно на спине, натянув одеяло до самого носа. Но глаза его так и прыгали, поглядывая на шушукающихся девочек. Полина лежала с краю.

– У тебя пятки грязные! – прогорланил мальчик, натягивая одеяло ещё выше, на самые глаза. Полина ничего не ответила. Стас дотянулся до её торчащей из-под одеяла ступни и стал щекотать. Завязалась возня, при которой девочки хохотали, притворно злились. Дети закручивали друг друга в одеяла, бились подушками. Стас два раза скидывал девочек с дивана, победоносно бил себя в грудь, улюлюкал, но потом под натиском всё равно проигрывал и был стянут за ноги на пол. Затем все устали и угомонились. Но ненадолго. Вслед за этим, дети стали припоминать, неизвестно где и кем виданные, страшные истории. Про блуждающий свет в окне, про странные шорохи на чердаке, про вой на заднем дворе, про рёв с кладбища. Сочиняли так ярко и смело, что все трое сами же и перепугались. Стас забрался на диван, потеснив девочек, и укрылся с головой в одеяло. Полина же с Олей от страха прижались друг к другу, как две маленькие напуганные мышки. Вскоре, все трое заснули. В комнате, в темноте тоскливо пищал комар, изредка с улицы было слышно, как Бим беспокойно ворочался в будке. Под светом уличного фонаря метались мотыльки и бесшумно, сливаясь с ночью, зигзагами летали летучие мыши.

Мужа Степушиной Дуни после инсульта сбивал частичный паралич. К нему из города привозили врача. Небольшого роста дядечку с большими, объёмными усами, похожими на щётку для обуви. Вид он имел недовольный, его совершенно не обрадовала дальняя поездка в глухую деревню. Он померил давление, послушал грудь, посчитал пульс, что-то прописал и спокойно уехал. С тех пор прошло два года. Дунин муж плохо двигался и стал заметно заторможенным во всех направлениях своей жизни. От речи, до принятия пищи и туалетных процедур. Во всём ему помогала супруга. Когда баба Дуня уходила по делам, то закрывала деда в доме. Потому что Иван Александрович, не смотря на непослушные ноги и свои страдания мог доковылять до улицы, тыкая палкой в траву, и завалиться где-нибудь на огороде или в саду, или ещё хуже – на проезжей дороге. Ругала Степушина упёртого мужа часто и громко, на что Иван Александрович всегда отвечал одной и той же фразой: «Дура, баба». Один раз дед Иван рвался из калитки в чем мать родила. Баба Дуня к тому времени возвращалась домой и издалека увидела пыхтящего за забором деда. Словно обезумевший он бил палкой в калитку и, видимо понимая свою немощность, растерянно и грустно смотрел на дорогу.

– Куды ты тащишься, наказанье? – крикнула она ему своим сиплым, натянутым голосом.

Иван Александрович, ничего не отвечая жене ещё судорожнее продолжил пыхтеть над калиткой.

– Не срами ты меня. Волочися обратно, – бухтела баба Дуня, направляясь к деду.

Подойдя к забору, она замахала на него руками, на что дед, ругаясь, попятился назад путаясь в ногах. Она зашла за калитку и пустилась материть старика:

– Ах, Божешь мой, срам то какой! Постыдился бы. Куды ты голый волочиться собрался?

Дед что-то отвечал, изредка просто мычал и как мог ковылял обратно в дом.

У Степушиных была рыжая собачонка, точно, как лисичка, только хвост колечком держала. Собака сидела круглые сутки на цепи. На всех лаяла звонко и бесстрашно, пока кто-нибудь не заходил во двор. Тогда пугливая охранница ныряла в будку и лишь изредка, на безопасном расстоянии высовывалась в полтуловища, чтобы для порядка ещё раз тявкнуть и снова пряталась в свой домик. Полине с Олей было жаль собачку. Они стали навещать «рыжую» и выводить её на прогулку. Когда бабы Дуни не было дома, девочки сами заходили во двор и брали охранницу с цепи. Побаивались они только параличного деда. Когда он с немым лицом замирал в окне, наблюдая за дорогой, они старались проскочить мимо деда как можно скорее. Не двигая ни единой мышцей на лице, провожал дед Иван детей глазами, пугая их сильно морщинистым, ввалившимся, недвижимым ртом. Один раз девочки застали хозяина выходящим из дома. Он поднял на вошедших во двор детей, своё скукоженное, выцветшее лицо и в его словно бы пустых глазах выразилась тяжёлая работа ума. Он не мог понять намерения девочек и не узнавал их. Полина с Олей засмущались, увидев недопонимание на лице старика и испытав страх к его немощи, выбежали со двора. Подождав полчаса, они решили вернуться в надежде, что дед Петя уже ушёл в дом. Но зайдя во двор они нашли его, лежащего навзничь в садовой траве.

Юрий Степанович осмотрел Ивана Александровича, поднялся с колен с выражением лица неминуемого смирения.

– Отошёл, – произнёс он. Степушина Дуня, к тому моменту вернувшаяся домой, вскинула руками и заплакала в полный голос:

– Увсё! Ванечка… ушёл мой дед! Увсё вместе всегда делаемши были. Увсё! Ушёл! Да хоть бы и мне ня долго осталося…, – утирала она широкой рукой слёзы из глаз.

Во, как, – прошептал Юрий Степанович себе под нос, глядя как рыдала Степушина. – Так уж она ругала его, каждый день, на чём свет стоит. А глянь, любила всё ж получается.