– Невкусно? – спросила я, держа бутерброд двумя руками.

Эллиотт откусил всего кусочек от своего бутерброда, в то время как я успела съесть половину своего.

– Нет, – ответил Эллиотт, опуская руку с зажатым в ней бутербродом. – Определенно невкусно.

– А что не так? Слишком много майонеза?

Он помолчал, потом застенчиво улыбнулся.

– Дело не в бутерброде, Кэтрин. Бутерброд тут вообще ни при чем… Все дело в том, что я сижу рядом с тобой.

– Вот как, – пробормотала я. Мой разум снова и снова воспроизводил последние слова Эллиотта.

– Завтра я уезжаю, – проворчал он.

– Но ты ведь вернешься, да?

– Да, но не знаю, когда именно. Возможно, на Рождество. Может быть, только следующим летом.

Я кивнула, не поднимая глаз от своего бутерброда, мои руки сами собой опустились. Я вдруг поняла, что совершенно не голодна.

– Ты должен пообещать, – сказала я. – Ты должен пообещать, что вернешься.

– Обещаю. Пусть я не приеду сюда раньше следующего лета, но я вернусь.

Пустота и отчаяние, которые я испытала в тот момент, были сравнимы только с тоской, нахлынувшей на меня в день смерти моего пса. Возможно, это очень глупое сравнение, но Арахис спал у моих ног каждую ночь. Неважно, насколько сильно была раздражена мамочка и сколько сцен она устроила, Арахис прекрасно знал, когда рычать, а когда вилять хвостом.

– О чем ты думаешь? – спросил Эллиотт.

Я покачала головой.

– Это глупо.

– Брось. Скажи.

– У меня был песик, довольно глупый. Как-то раз папа принес его домой ни с того ни с сего. Предполагалось, что пес будет принадлежать мамочке, чтобы веселить и отвлекать ее от мрачных мыслей, но он выбрал меня. Мамочка ревновала, правда, я до сих пор не понимаю, кого именно: меня или Арахиса. Он умер.

– Твоя мама страдает от депрессии?

Я пожала плечами.

– Родители мне не говорят. Они стараются не обсуждать эту тему в моем присутствии. Знаю только, что в детстве ей приходилось нелегко. По словам мамочки, она рада, что ее родители умерли. Это случилось еще до моего рождения. Она говорит, ее родители были довольно жестокими людьми.

– Ничего себе. Если я когда-нибудь стану отцом, у моих детей будет нормальное детство. Такое, чтобы они вспоминали о нем с радостью, когда вырастут, и мечтали снова вернуться в те времена. Чтобы им не пришлось бороться с последствиями моего воспитания и лечиться у психиатра, – он поднял на меня глаза. – Я буду по тебе скучать.

– Я тоже буду по тебе скучать, но… не долго. Потому что ты вернешься.

– Я вернусь, обещаю.

Я сделала вид, что довольна и счастлива, открыла банку газировки и стала через трубочку потягивать напиток. После такого признания разговор на любую другую тему казался принужденным, каждая улыбка – натянутой. Мне хотелось насладиться оставшимся нам с Эллиоттом временем, но неминуемое расставание сводило на нет мои попытки взбодриться.

– Хочешь помочь мне собрать вещи? – спросил Эллиотт и поморщился от собственных слов.

– Не особо, но мне хочется видеть тебя так долго, как это возможно, раз ты уезжаешь. Так что да, я тебе помогу.

Мы собрали свои пожитки. Вдалеке зазвучали сирены, постепенно их вой стал громче. Эллиотт помедлил, потом помог мне подняться. Звук сирены все нарастал. Наверное, это ехала в нашу сторону машина пожарных.

Эллиотт скатал одеяло мамочки и сунул под мышку, я взяла пакеты с остатками еды и выбросила в урну. Эллиотт протянул мне руку, и я без колебаний за нее взялась. Теперь, зная, что он скоро уезжает, я перестала беспокоиться о том, что отношения между нами изменились.

Когда мы подошли к Джунипер-стрит, Эллиотт крепче сжал мою ладонь.

– Давай занесем это одеяло к тебе домой, а потом пойдем ко мне собирать вещи.

Я кивнула и улыбнулась, когда Эллиотт стал раскачивать наши соединенные руки. Соседка, живущая через улицу, стояла на своем крыльце, держа на руках ребенка. Я помахала ей рукой, но она не помахала мне в ответ.

Эллиотт вдруг замедлил шаг, выражение его лица изменилось: стало озадаченным, а потом – встревоженным. Посмотрев на свой дом, я увидела полицейскую машину и карету «Скорой помощи». Оба автомобиля мигали красными и синими огнями. Я выпустила руку Эллиотта, пробежала мимо машин и рывком попыталась открыть калитку, забыв сдвинуть щеколду.

Подошел Эллиотт и уверенной рукой открыл калитку. Я вбежала внутрь, но на полпути к дому остановилась. Открылась входная дверь, и появился врач, толкая перед собой медицинскую каталку, на которой лежал папа. Он был бледен, глаза закрыты, на лице кислородная маска.

– Что… что случилось? – воскликнула я.

– Извините, – проговорил врач.

Они с санитаром открыли задние двери «Скорой» и стали грузить носилки с папой в машину.

– Папа! – закричала я. – Папа!

Он не ответил, и двери автомобиля закрылись у меня перед носом.

Я подбежала к полицейскому, который спускался с крыльца.

– Что случилось?

Полицейский посмотрел на меня сверху вниз.

– Ты – Кэтрин?

Я кивнула, чувствуя, как на плечи опустились ладони Эллиотта.

Полицейский дернул уголком рта.

– Похоже, у твоего отца случился сердечный приступ. Твоя мама вернулась домой раньше обычного и нашла его лежащим на полу. Она сейчас внутри. Ты бы лучше… попробуй поговорить с ней. Она и двух слов не сказала с тех пор, как мы приехали. Возможно, у нее шок и ей тоже стоит поехать в больницу.

Я взбежала по ступенькам и бросилась в дом.

– Мамочка! Мамочка!

Она не отвечала. Я заглянула в гостиную, в кухню, потом пробежала по коридору, ведущему в гостиную. Мамочка сидела на полу и таращилась на ковер.

Я опустилась на колени возле нее.

– Мамочка?

Она не шелохнулась и, казалось, вообще меня не услышала.

– Все будет хорошо, – заверила я ее, похлопывая по колену. – Папа поправится. Наверное, нам нужно поехать в больницу и встретить его там. – Она не отвечала. – Мамочка? – Я осторожно ее потрясла. – Мамочка?

Нет ответа.

Я встала, прижала ладонь ко лбу, потом выбежала на улицу и схватила полицейского за рукав. «Скорая» как раз отъезжала от дома. Полицейский был толстый и обильно потел.

– Офицер, ммм… – я посмотрела на серебряный значок у него на груди, – Санчес? Мамочке… моей маме плохо.

– Она по-прежнему не разговаривает?

– Думаю, вы правы. Ей тоже нужно в больницу.

Полицейский кивнул и печально посмотрел на меня.

– Я надеялся, что тебе она ответит, – он поднес к губам маленькую рацию. – Четыре-семь-девять, вызываю диспетчера.

Женский голос ответил:

– Четыре-семь-девять, прием.

– Я забираю миссис Кэлхун и ее дочь в больницу. Когда мы приедем, миссис Кэлхун может понадобиться медицинская помощь, пожалуйста, известите медиков.

– Вас поняла, четыре-семь-девять.

Я огляделась в поисках Эллиотта, но его нигде не было видно. Санчес поднялся по ступенькам и прошел прямиком в гостиную, где мамочка все так же сидела, уставившись в пол.

– Миссис Кэлхун? – мягко обратился полицейский к мамочке, присаживаясь рядом с ней на корточки. – Это снова офицер Санчес. Я отвезу вас и вашу дочь в больницу, там вы сможете увидеть вашего мужа.

Мамочка покачала головой и что-то прошептала, но я не смогла разобрать, что именно.

– Вы можете стоять, миссис Кэлхун?

Мамочка никак не отреагировала на его вопрос, и тогда полицейский встал и начал поднимать ее на ноги. Я подхватила мамочку под другую руку, и вместе мы заставили ее встать. Поддерживая мамочку с двух сторон, мы довели ее до полицейской машины, усадили внутрь, и я пристегнула ее ремнем безопасности.

Санчес пошел к водительскому сиденью, а я снова огляделась по сторонам, надеясь увидеть Эллиотта.

– Мисс Кэлхун! – позвал Санчес.

Я открыла дверь со стороны пассажирского сиденья и юркнула внутрь. Когда мы отъезжали от дома, я все глядела вокруг, но Эллиотта нигде не было.

– Мамочка? Мамочка!