Кутиков сразу убежал, видимо, опасаясь Портнова. И зря. Портнов пребывал в меланхолии. Он даже проректора слушал, прикрыв глаза и отвернувшись к окну. А когда вышли из кабинета, и вовсе ушел в себя.

Коля тоже молчал. Говорить было не о чем. Мысли были вялы, незавершены и сумбурны, и Коля даже не пытался упорядочить их. Опять душу его заполнила тоска; он поддался ей легко, с каким-то странным мазохистским чувством, вроде удовлетворения. Может быть, это объяснялось тем, что в его затянувшейся апатии любое ощущение, пусть и отрицательное, имело цену. Или он таким образом уходил от бытия, весьма надоевшего, причем, неясно, почему. Прежде-то Колю все в его существовании устраивало, а теперь не устраивало ровным счетом ничего. Даже Надя, благодаря которой он довольно долго еще держался на поверхности жизни, стала ему не нужна. Он не видел ее всего несколько дней, и за этот короткий срок Надя как-то очень естественно оказалась на дальнем плане. То есть Коля как микрокосм разделился на две неравные части. В одной, большой, находился он сам; в другой – все остальные. И Надя тоже. Он и вспоминал о ней редко.

– Будешь? – Портнов протянул ему бутылку.

Коля покачал головой. Пива ему не хотелось. Ему хотелось одиночества и немного неяркого солнца, которое сейчас закрыли большие белые и пухлые облака. Коля подумал вдруг, что если сесть на скамейку и долго смотреть в небо, такое высокое, такого чистого серо-голубого цвета, то душа откроется, муза вернется к нему, и он сумеет почувствовать свой недописанный рассказ, опять зависший на полутоне…

Коля хотел уже сказать Портнову, чтобы тот ехал в общежитие без него, как тут его окликнули. Он оглянулся. Это была Боброва.

Она шла твердой мужской походкой, при этом по-детски размахивая маленькой модной сумкой, по стилю совсем ей не подходящей.

Портнов, не дожидаясь, когда она приблизится, быстро попрощался и пошел к метро. Коля уныло посмотрел ему вслед. Об одиночестве придется забыть, по крайней мере на ближайшие минут двадцать – раньше Боброва не отстанет. Наверное, с таким упертым характером в прошлой жизни она была спортсменкой, ходила в сатиновых трусах, курила «Герцеговину Флор» и говорила басом. Ну, положим, басом она и сейчас говорит, когда хочет произвести впечатление, что же касается трусов… Тут Колина мысль – о трусах – оборвалась. «Фрейд, – равнодушно подумал он. – Или шизофрения».

Именно на этом моменте его депрессия достигла апогея. В следующую секунду Боброва уже открыла рот и сказала с прононсом: «Привет».

* * *

– Привет, – ответил Коля.

И Боброва, поминутно шмыгая носом, поскольку была простужена, начала рассказывать длинную историю о том, как один семнадцатилетний первокурсник попросил ее почитать его стихи и дать им оценку. «Ты, Ира, настоящий поэт, – якобы сказал этот дурак, – и лишь одну тебя я могу ознакомить со своим творчеством. Другим я не верю». Боброва спросила его, почему он не верит другим, и тот туманно ответил: «Жизнь научила».

Коля понял, что соль истории не в том, что Боброва – живой классик. Вернее, не только в том. Подтекст просматривался ясно: Ирина намекала на свою личную привлекательность и сексуальность. Мол, будь первокурсник постарше, он не прикрывался бы нетленными виршами, а рубанул бы прямо с плеча: «Хочу тебя, дорогая Ира».

– Дорогая Ира, – вежливо сказал Коля. – Посмотри внимательно на мою рожу.

– Да, – как будто только сейчас заметила она. – Ты не слишком хорошо выглядишь.

– Вывод: я поехал домой. Оревуар.

– Нет, не оревуар. То есть, подожди минутку. Как себя чувствует Лапшенников?

– Лучше, чем я.

– А ты читал новую пьесу Вяткина?

– Ира, – Коля дружески положил руку ей на плечо. – Гудбай.

– Коля… Знаешь, я тут звонила Анжелине, и она призналась, что ты ей понравился. Приглашала тебя в гости.

– Спасибо, как-нибудь заеду.

– А давай сейчас в рюмочную пойдем? Я перевод из дома получила и могу тебя угостить.

Коля помолчал. Он понял уже, что большое сердце Бобровой теперь отдано ему. Он совсем не хотел ее обижать, но то, что еще пару месяцев назад показалось бы приятным разнообразием, сегодня только пугало. Поэтому ответ напрашивался сам собой. И Коля так и сказал бы, как чувствовал: «Ира, прости, но не могу. В другой раз, ладно?». И тут вдруг представил себе общежитие, комнату с мрачным, погруженным в ипохондрию Портновым, свой стул, свой стол, свою кровать, немытую чашку на подоконнике, и вся эта картина была настолько явственной, настолько привычной, а потому отвратительной, что Коля решительно мотнул головой, отгоняя видение, улыбнулся Ирине и произнес:

– Неплохая идея.

Боброва расцвела.

* * *

И по дороге с лица ее не сходила счастливая улыбка. Пока ехали в троллейбусе, она без умолку трещала на бабские темы, потом, уже на улице, стала вдохновенно читать отрывки из своей поэмы про одинокого таксидермиста (Коля знал эту вещь, ее напечатали в прошлом году в маленьком поэтическом сборнике, с невероятным количеством опечаток); потом вдруг умолкла.

Как раз в эту минуту они подходили к рюмочной, и Коля не заметил изменившегося настроения своей спутницы. И до того он не слишком внимательно ее слушал, пытаясь дословно вспомнить последний абзац своего рассказа и уловить его фонетический тон, от которого, как он думал, прямо зависело все остальное – и дух, и лексика, и даже сюжет и образ действий героев. Пока Боброва бубнила рядом, у него все получалось; теперь он почувствовал дисгармонию, сбился с мысли и напрочь забыл только что придуманное предложение, точное и выразительное – им можно было бы закончить первую часть рассказа.

Вздохнув, Коля повернулся к Бобровой. Ее рядом не было. Он остановился, оглянулся. Ирина стояла посреди тротуара, прижав сумку к груди. Взгляд ее блуждал как у тихопомешанной. Пальцы левой руки нервно подергивались.

Подойдя поближе, Коля услышал ее бормотание: «…любит-не любит-любит…»

– Ира, ку-ку, – с улыбкой сказал Коля.

– Ку-ку… – шепотом ответила Боброва.

– Все лепестки оборвала?

Боброва скосила глаза на свою левую руку, отбросила воображаемую ромашку и кивнула.

– Не любит, – горько сказала она. – Э-эх!..

Большая толстая Боброва была так трогательна в эту минуту, что Коля улыбнулся ей мягче, приобнял и, чуть наклонившись к ней, сказал:

– Ну и фиг с ним. Пойдем, пива хряпнем и забудем обо всем.

– И музыку послушаем?

– И музыку.

– И…

– Боброва! – строго сказал Коля. – Никаких «и».

Она засмеялась, взяла Колю под руку и они направились прямо в рюмочную, до которой оставалось не больше двадцати шагов.

Здесь было пусто. Пара за одним столиком, пара за другим, и все. На подоконнике сидел толстый рыжий кот. Деревянные перегородки создавали иллюзию отстраненности от посторонних; из динамика на стойке доносилась тихая музыка – слишком романтическая, слишком чувственная. Чуткая Боброва расширила глаза, раздула ноздри и посмотрела на Колю с такой страстью, что самой стало смешно. Она расхохоталась. Коля тоже. Он вдруг словно освободился от чего-то тягостного, тоскливого, томного, что вообще не соответствовало никогда его характеру и душевному складу, а потому так мучило. За последние месяцы Коля ни разу не ощущал себя настолько легким, почти невесомым. «Вот так номер, – удивленно и весело подумал он. – Абсурд, не может быть…» Однако так быть могло и было – из-за ерунды, дурацкого басовитого хохота Ирки Бобровой Колина депрессия улетучилась, растворилась в душном, чуть дымном воздухе рюмочной.

– Водки, – не спросила, а уверенно сказала девушка в форменном платье, помахивая меню.

– А вот и водки, – вызывающе ответила Боброва. – Да, Коля?

– Само собой.

Щедрой рукой Ира вывалила на стол комок бумажных денег, пересчитала, выяснила, что хватит аж литра на три и две порции пельменей, и заказала для начала два по двести, ну и пельмени, конечно.