- Двадцать. Не меньше! Я тебе, когда улетал в Москву, передал шестьдесят...
- Хорошо. Ты будешь завтра на параде?
- Нет, у меня нет времени...
- Эх, Антон, Антон. Разве тебе надо то, куда ты полез! С такой головой, с такими заслугами! Тебе бы армией командовать, руководить комиссариатом...
- А колхозом разве могут руководить и безголовые? А-а?
- Ну, не безголовые. Но небольшого ума дело растить картошку и огурцы. Ты размениваешь себя на мелочи. Ты, который мечтал о мировой революции, о счастье всех людей на земле... А теперь что! Как это иной раз пел твой доктор Толоконцев:
Ни сказок о нас не расскажут,
Ни песен о нас не споют!
Так, кажется?
На лице у Корницкого, пока он слушал Каравая, все время блуждала сострадательная улыбка, в глазах горели задиристые огоньки. Он даже не мог сидеть на месте, встал и прошелся взад и вперед. Когда Каравай кончил говорить, Антон Софронович остановился перед ним и промолвил в восхищении:
- Гляжу я на тебя, Василь, и глазам не верю. Ко мне в отряд ты когда-то прибежал в лаптях. А теперь, диво да и только, генерал!
- А ты не бросил шутки шутить, Антон... - недовольно поморщился Каравай.
- Почему ты думаешь, что я подшучиваю? Разве ж это не правда, что от твоих дел тряслись тут разные фоны-бароны, которые окончили, может, по две или по три военные академии? Проще сказать, ты их лупил как Сидорову козу. Но меня это, Василь, не удивляет...
- Я не знаю, что вообще может удивить такого человека, как ты, буркнул Каравай.
- Удивляет твой взгляд на сельское хозяйство... Если говорить про лук и огурцы, так их американские фермеры умеют выращивать не хуже нас. И урожаи хлеба они собирают не меньше нашего.
- Ну, ты говоришь не то. Наше сельское хозяйство самое передовое в мире. Как же тогда у нас могут быть низкие урожаи?
- А сам ты видал эти урожаи? Знаешь, какие они должны быть у нас?
- Не кричи... Кому надо, тот об этом позаботится.
- А ты, а я? Будем стоять в стороне и любоваться? Так вот я тебе и отвечаю на твой вопрос. В колхоз я поехал не только для того, чтоб выращивать лук и огурцы, а строить коммунизм.
- Ну и что ж, строй. Только прошу тебя, Антон, не оспаривай некоторые верные взгляды... Ты раньше был более осторожный...
- Вот оно что!.. А я, грешный человек, считал, что партия учила меня немножко думать и самому. Что ж сказать, что ответить на твой совет? Ты знаешь, как держатся с женами иные разумные мужики?
- Ну?
- Они слушают своих баб, никогда им не перечат, но делают по-своему.
- Опять шуточки-прибауточки!
- Не всегда же быть серьезным. Кстати, куда ты думаешь пойти работать, как окончится война?
- Моя война кончается после завтрашнего парада. Меня назначают заместителем комиссара лесного хозяйства.
- С какой это стати? Ты ж не лесовод! Хотя, как мне кажется, никто так не любит лес, как мы, партизаны.
ЛОПЫРЬ СПРАВЛЯЕТ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Время от времени возвращались в колхоз с войны люди. Это были, как и Корницкий, инвалиды. Кто без руки, кто без ноги, либо по многу раз простреленные, как Андрей Калита. Пока что только один вернулся целым и невредимым - бывший бригадир Адам Лабека. От шоссе, где он слез с попутной машины, пять километров до Пышковичей Лабека шел бесконечно долго.
Часто он садился то на придорожный камень, то прямо на землю и, тяжко вздыхая, поглядывал большими темными глазами в сторону Пышковичей. Их почему-то не было видно из-за пригорка ни привычных, дорогих путнику крыш с кирпичными трубами, ни даже тополевых вершин. Когда-то до войны Адам Лабека, не чувствуя усталости, проходил это расстояние до шоссе за каких-нибудь сорок минут. А теперь ноги не слушаются, руки трясутся, по всему телу расходится мучительная истома. Вещевой мешок с краюхой хлеба и одной банкой консервов давит, как каменная гора. На взгорке, откуда как на ладони предстали перед глазами пышковические землянки и редкие скелеты приусадебных деревьев, Адам Лабека снова в изнеможении сел на землю. В глазах у него на мгновение вспыхнуло что-то живое, даже чуть порозовела пергаментная кожа на бритом лице. Но уже в следующую минуту рот его скривился от боли в груди, лоб покрылся капельками пота.
Адам Лабека глухо застонал и повалился на бок, медленно растягивая сначала одну, потом другую ногу. Боль не унималась. Он перевернулся на спину и так почувствовал себя немножко лучше. Тихое синее небо над головой, ласковый теплый ветерок находили отклик в его душе, радовали его.
Он, Адам Лабека, вновь на своей земле! Снова дышит воздухом своей родины, смотрит в синь родного неба. Даже горький запах придорожной полыни казался ему теперь неимоверно родным и дорогим. Он протянул правую руку к большому пучку горькой травы, которая шевелилась от ветра. Провел ласково узловатыми пальцами по холодноватым листьям. Улыбнулся сам себе и закрыл глаза. Адама Лабеку клонило ко сну. Так было всегда после острых приступов боли. Вот он отдохнет немного и тогда, как говорится, сделает последний бросок к родному порогу...
Но отдохнуть ему не пришлось. Послышался стук колес, фырканье коней. Не трогаясь с места, Адам Лабека повернул голову. К нему приближался обоз подвод. Вскоре передняя подвода, поравнявшись с ним, остановилась. С воза соскочил человек в офицерском кителе и с Золотой Звездой Героя.
- Эй, солдат! - крикнул он, став над распростертым на земле Лабеком. - Далеко ли идешь?
Что-то знакомое послышалось в голосе героя. Только вот пустой правый рукав?.. У того, которого он, может, тысячу лет тому назад знал и встречал, были обе руки...
- Иду в Пышковичи, - трудно дыша, ответил Лабека. Собрав силы, он сел.
- На побывку?
- Навечно, товарищ Герой Советского Союза.
- Кто же это рассиживается тут, за каких-нибудь сто шагов до дому? Ты должен лететь, как на крыльях!
- Нету у меня крыльев, товарищ герой. Вытеребили их немцы за два года плена. По перышку, по пушинке.
- Понятно. Садись на воз. Хлопцы, помогите ему.
Хлопцы бросили прутья, которыми погоняли коней, и подхватили Адама Лабеку под руки.
- Ну что вы!.. Я сам! - попробовал было отбиваться Лабека. - Как малого ребенка...
- Ты сам будешь садиться целый год! - засмеялся человек в офицерском кителе. - А хлопцы устроят тебя за пять секунд. Разве неправда? До чьей землянки тебя подвести?
- А вы разве знаете кого-нибудь в Пышковичах?
- Слышал о некоторых.
Только теперь Адам Лабека узнал своего земляка Корницкого. Узнал по шраму под правым глазом.
- Я вас вспомнил, Антон Софронович, - сказал он. - А когда подошли ко мне, тогда не узнал. Голос кажется знакомым, а чтоб сказать наверно, хоть убей, не могу. А вот теперь словно в голове просветлело. Теперь вспомнил.
- А как тебя зовут?
- До войны звали меня Адамом Лабеком...
- А теперь что, ты переменил свою фамилию?
Адам Лабека будто и не слышал этого вопроса.
- Был такой бригадир в колхозе "Партизан". На Всесоюзную выставку в Москву ездил. Там показывали экспонаты из его бригады: лен, картошку, и все, какие у нас живут народы, удивлялись, что может, если захочет, вырастить человек в Пышковичах.
- Подожди, - сухо перебил его Корницкий. - Я это слышал. Только вот не понимаю, почему ты говоришь о себе, как о каком-то покойнике? Неужто ты не Адам Лабека, довоенный бригадир второй пышковической бригады?
- А я и сам хорошо не знаю, Антон Софронович. Одни говорят, что я прежний Адам Лабека, другие, наоборот, утверждают, что от прежнего Адама Лабеки осталась только тень. Кому верить - неизвестно...
У Корницкого сердце защемило от боли. "Эх, браток, и трахнула ж по тебе война! С виду вроде бы и человек, солдат. Новенькая гимнастерка, штаны, еще хорошие кирзовые сапоги. Видать, приоделся в части, которая освобождала лагерь. То-то будет радость жене, детям, как увидят дорогое для них лицо! Пока он не напугает их своей дурацкой панихидой..."
