"Ий-го-го!.. Ий-го-го!.."
Мишка впервые в жизни слышал такой испуганно тревожный голос сильного животного, видимо раненного случайной пулей. Он перестал даже обращать внимание на уныло назойливое посвистывание пуль. В эту минуту ему и в голову не приходило, что одна из них может угодить в него и навсегда уложить в снег.
"Ий-го-го!.. Ий-го-го!.." - гремело в Мишкиных ушах.
Но и этот звук заглушен припомнившимся нетерпеливо требовательным голосом Корницкого. Грохот выстрелов, брань раненого командира, громкие крики "ура" - все слилось в один раскатистый гул, от которого у Мишки окаменело сердце и до боли ясной стала голова. Стреляя перед собою, Мишка выскочил на полянку, наткнулся на что-то твердое и упал. Под собою он почувствовал не колючий снег, а что-то иное. Левая Мишкина рука нащупала нечто неподвижное - холодное как лед лицо, шершавое шинельное сукно. Мишка сразу догадался, что он наскочил на сани и упал на убитых гитлеровцев. В этот миг шагов за пятнадцать от саней взметнулось из темноты несколько зеленоватых язычков: загремела автоматная очередь. Мишка мгновенно соскользнул с саней и, укрывшись за ними, вытащил из сумки толовый заряд. Гитлеровец бил напрямик по партизанским окопам, где теперь истекал кровью Корницкий. Из-за саней хлопец не заметил, что как-то сразу смолкли выстрелы, что с правой стороны раздаются взволнованные голоса партизан, заскочивших в горячке боя за обоз. Мишка приподнялся над санями и швырнул в сторону укрытия гитлеровца заряд. После взрыва оттуда послышался захлебывающийся стон, и Мишка понял, что опасность миновала и что теперь можно смело выходить из своего временного укрытия.
Взрывом толового заряда, который Мишка швырнул в заядлого гитлеровца, и закончился лесной бой с оккупантами. Чуть только затихли выстрелы, как Хусто Лопес стал громко звать Кастуся Мелешко. Мишка первым кинулся на покинутый взгорок, освещая себе дорогу электрическим фонариком. То, что он вскоре увидал и почувствовал, затрясло хлопца от головы до пят. Корницкий, с закрытыми глазами, с белым как снег лицом, полулежал на коленях Хусто Лопеса. Губы командира чуть заметно шевелились. Он, по-видимому, что-то говорил, но слов разобрать было невозможно. Поддерживая Корницкого, Хусто тянул его за правый рукав, но никак не мог поднять. Мишка, посвечивая дрожащим светом фонарика, кинулся на подмогу. И тотчас же его руки отдернулись, словно их обожгло раскаленным железом. Фонарик погас. Но и в темноте, усилившейся после света, перед Мишкиным взором вместо правой руки командира все еще кровоточила страшная мешанина из овчинных лохмотьев и человеческого тела. Концы этих лохмотьев примерзли ко дну окопчика... В это время уже пять или шесть фонариков освещали распростертого на дне окопа Корницкого. Мишка боялся взглянуть на лицо своего командира. Ему казалось, что он уже не дышит, не шевелит больше побелевшими губами... И когда последний лоскут рукава отделили от кровавой ледяной лужицы, в напряженной тишине послышался тихий голос:
- Хло-оп... цы... прис-с-ст-ре-елите...
Мишка чуть не упал от этих слов. Ему казалось, что это какой-то кошмарный сон, который сжимает твое сердце в комок, и оно вот сейчас же перестанет биться. Только властный, чуть приглушенный голос Кастуся Мелешки вернул его к действительности:
- Скорей подымайте на сани!.. Осторожно!.. Побольше полушубков... Вихорь!
- Я тут, товарищ комиссар, - отозвался Микола Вихорь.
- Подобрать все трофеи и забрать у гитлеровцев все документы, все бумаги!
- Есть, товарищ комиссар.
Корницкого осторожно вынесли на дорогу и, расстелив на санях полушубки, опустили на это лохматое ложе. Мишка стянул с плеч полушубок и прикрыл им командира. Еще несколько полушубков оказалось на раненом. Не ожидая, покуда подъедут остальные партизанские подводы, Кастусь Мелешко сел на сани вместе с Лопесом и Мишкой и приказал ехать.
Ехали они по той дороге, по которой гитлеровцы возвращались после охоты.
- Правь прямо в лагерь Драпезы, - приказал Мелешко вознице. - И гони, чтоб из-под полозьев аж искры сыпались!
Он еще тихонько спросил у Хусто, хорошо ли тот перевязал раны Корницкого. Испанец отвечал, что он сделал все, что мог. Теперь была вся надежда на хирурга. Как скверно, что у них в отряде нет такого специалиста! Корницкий, заботившийся лишь об оружии и взрывчатке, не нашел места в самолете для врача. Теперь вот тащи человека в чужой отряд за двадцать километров. И неизвестно еще, что там за доктор...
- Доктор правильный, - ответил Мишка комиссару. - Недаром подобрал его под свое крыло Драпеза. Хирург, окончил военно-медицинскую академию...
КАК НАШЛИ ХИРУРГА
Мишка действительно знал Якова Петровича Толоконцева. Незадолго до появления в этих местах Корницкого Василь Каравай послал Мишку во главе группы разведчиков под Барановичи. Во время остановки в одном из хуторов знакомые колхозники-подпольщики сообщили, что их хочет повидать один из приписников. Их тут проживает двое. Они убежали из эшелона, в котором гитлеровцы везли на запад военнопленных из бобруйского концлагеря. Окровавленные и замученные, еле живые добрались до ближайшей деревни. Оттуда их сразу же переправили на санях подальше от железной дороги, пристроили в глухом хуторе, где жили только муж с женой. Фамилия старика была Боешко, до войны он работал слесарем в Минском паровозном депо. После того как Минск захватили оккупанты, Боешко отказался идти к ним работать. Его арестовали почти в один день с Мишкой Голубовичем и сильно избили. Боешко наконец согласился вернуться в депо, чтоб только выбраться из-за железных решеток. Через два дня он оказался вместе с женой в родных местах и поселился на хуторе бывшего осадника. С того времени Боешков хутор превратился в переправочный пункт и людей и необходимых материалов для партизан. У Боешки военнопленные немного подлечились, поправились от лагерной голодовки и начали кое-что делать по-хозяйству. Одного из них, здоровяка с широким лицом и подвижными серыми глазами, звали Семеном Рокошем. Рокош сказал, что до призыва в армию он работал трактористом в одной МТС Костромской области. На хуторе он неожиданно проявил способности к сапожному ремеслу. Люди понесли ему на ремонт старые разлезшиеся башмаки, прохудившиеся сапоги и валенки. Пока сапожник сучил и пропитывал варом дратву или подбивал подметки, заказчик покуривал и сообщал последние деревенские новости или рассказывал о событиях в Барановичах или в Минске. Рокоша, казалось, мало интересовало, сколько вчера прошло немецких эшелонов на восток и сколько возвращалось в Германию, как про это рассказывал хозяину знакомый железнодорожник, которого гитлеровцы принудили работать на станции водоливом. Когда хозяин не верил, например, что за день прошло на запад шесть эшелонов с ранеными фрицами, заказчик Рокоша краснел от возбуждения.
- Что, думаешь, может, неправду говорю? Спроси у Герасима. Он видел и может сказать то же самое. Достоверно шесть эшелонов. Пассажирских-то вагонов, видать, уже не хватает, так товарняк приспособили. И вшей наплодили на себе немало, покуда под Москву перлись. Хорошо наши их встретили около столицы! А ты слышал, сколько вагонов разбито в Котлине, когда партизаны спустили под откос состав? От пятнадцати вагонов одни покореженные каркасы остались! Только убитых вывезли они шестьдесят человек. А раненых - так и считать не пересчитаешь.. Три дня поезда не могли пройти ни туда и ни сюда, покуда очищали от завалов пути... Только ты, брат, об этом никому не говори. За такие речи немцы сразу намылят мне веревку... Теперь начальство в Барановичах такое ж аккуратное, как и в Минске. Главный барановический шеф - наместник самого гаулейтера Кубэ.
Рокош будто и не слыхал, что рассказывал болтливый железнодорожник. Время от времени утром, когда Толоконцев собирался вместе с хозяином ехать в лес за дровами, сапожник подходил к одетому в старенький полушубок доктору и говорил ему потихоньку:
- Вы, Яков Петрович, заверните там к леснику. Шепните ему, что вчера на восток прошло четыре эшелона с танками. А в Осове поставлен немецкий гарнизон. Сто двадцать человек, шесть тяжелых пулеметов.
