«Это…что ж…выбивали из них несчастных?.. Вырезали…»

«Что выжигали огнём?!. Выдалбливали зубилом и молотком?»

«Может, секретные документы? Или военные сведения?»

«Или просто, озверевшие изверги, мстили за свою кровь и потери?..»

«Что ж, это за ироды – сволоты…Кто так покланяется Сатане? Наслаждается кровью и муками живых людей?»

« А, может…потому, что мы русские? Советские? Коммунисты и комсомольцы, аа?!.»

– Э-эй, что тут у вас, Суфияныч? – окликнул сержанта, подбежавший с отделение автоматчиков, Танкаев.

Бойцы живо оглянулись на командирский голос, но ответа не последовало. Марат Нурмухамедов встретился взглядом с ротным, торопливо отвёл взгляд, язык и ноги отказывались ему служить.

– В сторону, отошли! – запыхавшийся командир остановился рядом с сержантом.

Мёртвая тишина.

Боевой офицер Танкаев не боялся трупов. Не боялся выстрела или взрыва мины. На передовой этого «добра» по горло. Но то, что он увидел вместе со своими ребятами, заставило содрогнуться даже его, привыкшего к ужасам войны и разрушений. Они будто попали в пыточный каземат преисподней. Их ноздри почти ощущали загробный запах серного дыма. Это была энергия смерти, разлитая и запёкшаяся на бревенчатых стенах, вздыбленных ступенях крыльца, витавшая над проломами крыши, пульсирующая Злом, в набухшей от крови земле.

– Вай-ме! – Он насилу отвёл клокочущий отчаяньем взгляд от обнажённых, изуродованных тел с чёрно-багровыми волдырями ожогов. Вскипавшая аварская кровь шибанула в голову, затмила глаза. – Эсэсовцы…Ш-шакалы! Их рук дело…Делль мостугай! – Его хриплый, шершавый, как наждак, голос был дребезжащее – глух. – Нэ-навижу-у! – рывком перекидывая с плеча на грудь ППШ, раздувая ноздри, дрожа в такой же бурлящей злобе, как и другие, приказал:

– Снять! Придать земле…Проводить героев троекратным салютом. Пусть их души знают, мы – помним! Мы – отомстим! Это двуногое зверьё не считает нас за людей… Мы для них всё равно, что собаки…Иай, хорошо! Но пусть знает враг…И они для нас не выше песьего хвоста! У них не было чести при жизни, не будет и после смерти. В предстоящем бою пленных не брать! Покуда не отомстим за наших воинов. Собакам собачья смерть!

Между тем, таких фашистских свидетельств, таких зверских садистских издевательств над нашими пленными солдатами – офицерами и обычными гражданскими людьми, с начала 42-го года, стало неизмеримо больше. Видно было: гитлеровцы, не в силах переломить ход военных событий, срывали своё зло и нарастающий страх, на совершенно беспомощном гражданском населении. Упражняясь в диких зверствах, пытаясь любыми средствами запугать, сломить волю советских солдат, они давали волю своим страстям. В отличии от армейских частей Вермахта, командиры которых в большинстве своём не приветствовали таких чудовищных методов ведения борьбы, штурмовые – ударные отряды СС и специальные карательные зондеркоманды, созданные специально для истребления партизан на оккупированных ими территориях, – свирепствовали в полную силу.

Так, в хуторе Яблочково, на пути 100-й дивизии, перед отступлением фашисты уничтожили 381 колхозный двор. В городе Короча гитлеровцы заживо сожгли более 300-от пленных наших солдат и командиров. В селе Луговое эсэсовцы согнали две тысячи жителей на площадь и, при помощи натасканных на людей овчарок и автоматных очередей, допытывались, где партизаны. Но так и не добившись ничего, они расстреляли каждого пятого жителя…

Однако, этот зверский метод не оправдал надежд нацистов. Становясь очевидцами жутких картин, оставляемых после себя фашистами, наши воины с ещё большей, многократной ненавистью обрушивались на заклятого врага.

* * *

– Ишь ты-ы! Мундирной силы-то сколь понагнали! Мать моя – курица! – желтоглазый Федорчук, глядя на нескончаемый железный поток войск, кашлянул скрипуче и, топыря губы, не без ехидства, воткнул: – Видали какие? Новёхонькие полки, цивильные, мать их ети…Усё с иголочки, усё блестить…Того и гляди сороки уташ-шуть…

– Так точно, нарядные! Ни дать, ни взять кавалеры… – отозвался суетливо и радостно, стоявший тут же, рядом у красноталового плетня, Черёмушкин. Совестливо сбивая пилоткой въевшуюся пыль с порыжелых погон, восхищённо добавил: – Ну, прям, как на параде, товарищи, а?

– Хм, так-то шо ж не воевать? Тэк до Берлину аршинь, ни язв, ни мозолей на мослах не натрёшь. А покрутились бы оне, як поросячий хвост, в таких передрягах, як мы, хлопцы!.. Под Чижовкой, – у долине Смерти, мамку-то их взашей, через ситцевый подол…Це было б да-а! У самых, значить, зубьях…фашистской холеры…Сразу б полиняли женихи. Верно, хлопцы? – Пётр Федорчук, ища поддержки у других, зыркнул по сторонам.

– И то, правда, конца краю не видно! – раздались возбуждённые голоса вдоль плетня.

– Это ж, сколько стволов к Сталинграду пр-рёт? Как есть вся Россия.

– Ширче бери – Союз! – присвистнул кто-то из пулемётчиков.

– Да уж, рог к рогу, – матюгнулся в опалённый карниз усов Федорчук, – гонють, як скот на бойню. Ужо будет дело.

– Не каркай, Петро! Чай не чужие, свои идут лихо ломать. А дело будет…Но и нас, и тебя – оно не забудет…Писарь даве из штабу шепнул: дескать фрицев под по Сталинградом, как блох на собаке. Видимо – не видимо!

– Ага-а… – с язвительным хохотком снова воткнул Федорчук. – Ещё скажи: гарней, чем в Берлине. Гитлер – то чо…с ихними бабами делать станет? Маятно одному покрывать всё стадо. А-ха-хаа!!

–Хорош кудахтать, хохол!

– Шо-о?

– Хохоталку закрой, а то я тебе её сам закрою…

– Нурмухамедов, невысокий, но жилистый, как ремень, крепко сдавил локоть Федорчука узловатыми грязными пальцами. Косясь на Петро рысьими глазами, левой рукой придерживая облезлый ствол ППШ, выдохнул: – Ты чо, один у нас кровь проливал? Ну, вот и заткнись, без тебя тошно. То же мне…воин.

Щуря рысьи глаза, на скуластом татарском лице, старший сержант отошёл прочь от облепленного стрелками плетня, в поисках ускользающей тени.

У плетня одобрительно гоготнули:

– Ловко татарин хохла уел!

– Ущучил, Петро? Это тебе не борщ с помпушками трескать с салом…

Федорчук в ответ лишь с досады дрогнул скулами, как секач клыками и ражим шлепком ладони размазал по своей бурой шее, присосавшегося слепня.

Внимание всех само собой вновь переключилось на огромное, растянувшееся на десятки вёрст, движение; на бесконечно идущие призрачные,. Покачивающиеся ряды пехоты, на колкие, стальные щётки штыков над их головами, на зачехлённые стволы гремливых орудий, на рыкающие мощью моторов в клубах бурой пыли, колонны бронетехники…Как вдруг звонкий окрик Черёмушкина: «Смир-рно!» – заставил всех подтянуться.

Придерживая левой рукой у бедра командирскую сумку, легко минуя преграды, к ним энергично, сверкая пряжками ремней и глазами, подошёл майор Танкаев.

* * *

…Днём ранее, прибывший из госпиталя, к месту дислокации 100-й дивизии, в составе которой находился и 472-й стрелковый полк, он с трудом отыскал свою роту, – вернее то, что осталось от неё…Двенадцать бойцов, которые, пройдя с ним огонь, воду и смерть, – теперь для него стали родными. Нет, он никогда не сможет забыть их хмурые, сосредоточенные, опалённые порохом лица: похудевшие, утомлённые, с тёмными подглазьями, с заострившимися чертами, но с блестящими живыми глазами, жадно и преданно озиравшими его, Магомеда Танкаева, их бессменного, любимого командира. И от этой преданности своих солдат, от их огненной веры в него… Он, как это уже было не раз в бою, вдруг ощутил крепкий и радостный толчок в груди. Сердце стало увеличиваться, расширяться и терпкий комок гордости за своих воинов клокотал в его горле. И чёрт с ним!.. Пусть война оказалась до одури длинной, чудовищной, бесстыже жестокой и лживой, – он знал: им не страшны грядущие испытания и страдания, ибо они – за Советскую Родину! Им не страшна смерть, ибо она – за любимую землю отцов и дедов! И не будет смерти, ибо их фронтовое – единство навечно стянуто – сбито братскими скрепами, овеяно божественным замыслом на земле и на небе. И в этом братстве – те, кто ныне жив, и те кто пал смертью храбрых в борьбе с фашизмом, навсегда останутся в их сердцах, в их пламенном и грозном строю – защитников своего Отечества.