«Куда еще не опускался лот», – мысль была неумолима в своей настойчивости.

Миранда закрыла глаза.

Крыса. Крыса не к добру. Такая крыса – не к добру. «Куда еще не опускался лот», – не отступала мысль. Миранда открыла глаза.

Крыса не к добру.

«Лот!» – приказала мысль.

Миранда сдалась.

Крыса ее убедила.

Она протянула руку к шкафу и вытащила одну из книг наугад – по тому, каким был корешок за секунду до того, как потерял форму и оплыл жижей, она догадалась, что это «Отелло». Потом еще – на этот раз угадать не успела.

Еще и еще.

Еще и еще.

Она выгребла книги – всю полку, все, что могли взять руки.

Большая часть слиплась в вонючую черно-желтую кашу. Но это было не столь уж и важно – всё равно все они, все, вот тут, в ее памяти.

Она держала их в охапке – а страницы просачивались между пальцами и с чвяканьем стекали на пол. Наконец она разжала руки. Водопад – грязепад – слизепад – книгопад обрушился ей под ноги.

И тогда она взяла сумку.

Рассказывали, что Механизмы удерживают Ничто за пределами города и пока те работают, городу ничего не грозит. Правда, другие говорили – шепотом и оглядываясь – что именно Механизмы и создают это Ничто, и третьи добавляли: пусть так и будет, потому что на самом деле за пределами Города есть нечто похуже. Рассказывали о смельчаках, которые выходили в Ничто – да так и не возвращались. А веревки, которыми они были обвязаны, тянулись и тянулись, тянулись и тянулись – как не могла сделать ни одна веревка. Говорили, что их концы так и валяются там, у изгороди, уходя в Ничто, оставаясь в Городе.

Миранда не особо вслушивалась во все эти истории. Что бы в них ни говорилось, все равно суть оставалась одна – Город и Ничто были, есть и будут. И над всеми ними царствуют Механизмы. Так и никак иначе. А мелочи уже не столь и важны.

В любом случае, тот мир, о котором она читает в книгах, – для них потерян. Точнее, даже никогда и не существовал. Может быть, он есть где-то там – за Ничто – но никому нет в него хода. Да и каков он, тот мир? Как в «Гамлете»? «Войне и мире»? «Доме в тысячу этажей»? Подчас она не понимала половины из того, о чем повествует текст – непонятные слова, неизвестные названия, странное поведение персонажей. Вряд ли это понимали и те, кому она читала, – они слушали слова, мелодию, фразы, но никак не мысли. Ей даже казалось, что мысли давно уже умерли здесь, запутались, как те тряпки в зубцах шестеренок, и весь город влачит жалкое, бессмысленное, растянутое во времени и ограниченное в пространстве существование – путь в никуда, дорога ниоткуда.

Выйдя на улицу, она подняла воротник и покрепче прижала к себе сумку. Кратчайший путь к океану требовал на себя около получаса – но ничего, в данном случае время не имеет значения. Перед лицом вечности мало что имеет значение.

Ее влекло к океану, тащило туда со страшной силой, словно что-то гнало, заставляло, торопило.

– пробормотала она, сжимая виски руками.

Над городом парил цеппелин – много-много лет назад пойманный в тиски Ничто, не могущий ни опуститься, ни уйти вдаль, Увязший Голландец, вечное напоминание о том, что из Города нет выхода. Одни говорили, что вся команда и пассажиры давно мертвы, другие – что они превратились в существ, описать которых не хватит слов, а третьи шептали, что на Голландце и время течет по-другому, и мир вывернут наизнанку, так что сказать, что он мертв – так же сложно, как и сказать, что он жив.

Когда-то Миранда, как и другие самоуверенные и наглые юнцы, пыталась добраться до Голландца и своими глазами увидеть то, о чем перешептывались на углах. Но Голландец не поддался никому – попутно забрав жизни нескольких десятков самоуверенных и наглых юнцов. Он так и парил над городом – огромный, бесстрастный, потерявший выход, не нашедший вход.

Шахматный автомат на углу – грубо собранная из металла и дерева модель человека, сидящего за столом, – поднял руку, словно приглашая Миранду присоединиться к партии. Он всегда так делал, когда мимо проходили люди – или с периодичностью в полминуты, когда собиралась толпа. Наверное, в него был вмонтирован какой-то механизм, который распознает шаги, – подумалось ей. Ведь не может же он в самом деле обладать интеллектом. Хотя, надо признаться, партии он обычно выигрывал.

Иногда ей казалось, что в глазницах деревянной головы мерцают настоящие, живые зрачки – но она отметала сомнения. Вряд ли в этой фигуре мог сидеть человек – в таком случае он должен быть великолепным гимнастом. И еще более великолепным жуликом.

– С завтрашнего дня я больше не буду Деревянным Человечком, а стану настоящим мальчиком, как ты и все другие,[11] – тихо сказала она, погладив его по плечу.

Ей показалось, что внутри автомата что-то забулькало.

От стены напротив отделилась тень.

– Не надо, – серьезно сказал небритый здоровяк, поигрывая мускулами. – Убери руку. Или играй – или иди своей дорогой.

Она кивнула и поспешила прочь – шахматы никогда не были ее сильной стороной. Собственно, как и вообще какой-либо стороной.

Сворачивая в проулок, она оглянулась на автомат. На мгновение ей показалось, что тот поднял руку – и вращал кистью так, как мог только человек. Но охранник, поймав ее взгляд, загородил автомат – и ей послышался смех. Двух людей.

На Площади – как обычно, за два часа до спектакля – с тихим щелканьем сам собой собирался театр «Конструкто». Зеваки уже обступили площадку и делали ставки, на что в этот раз будет похоже здание. Ровно в полночь – через час после окончания спектакля – театр сложится и уйдет под землю. Золушка-золушка, это похуже, чем карета, превращенная в тыкву. Рассказывали, что в высшем обществе один из способов избавиться от врага – пригласить его в театр, а потом оглушить или связать и спрятать в каком-нибудь углу. Шептали, что тогда в следующую сборку «Конструкто» подернут чуть розоватой пленкой. Глупо, конечно – «кто бы мог подумать, что в старике столько крови?».[12]

Архитектор – он сильно поседел за тот месяц, что его не видела Миранда, неужели говорят правду, что за каждый новый проект Театра он платит днями своей жизни? – жестами просил зевак отойти как можно дальше. Видимо, на этот раз театр раскинется по ширине – а не уйдет ввысь. Увидев Миранду, архитектор приветственно махнул рукой – когда-то она начитала ему несколько пьес, с которых и началась слава театра. Потом показал три пальца и провел ребром ладони над головой – есть свободные три места на одном из верхних ярусов. Миранда благодарно кивнула. Она успеет. Осталось совсем немного – она успеет к спектаклю.

Океан слегка морщинился.

Буйки обозначали, где начинается Ничто.

На берегу было пусто, за исключением Смерти, которая, аккуратно свернув из газеты кораблик, пускала в последнее плаванье чью-то прядь волос. Смерть сегодня была мужчиной – твидовый клетчатый костюм выгодно оттенял белоснежность черепа. Завидев Миранду, он махнул ей рукой – вряд ли признав, скорее всего, просто запомнив, что «в человеческой коммуникации жесты играют немаловажную роль». Бобби Тодд, журналист и биограф Смерти, сидел тут же на камне и наблюдал за манипуляциями компаньона. Бобби импонировал Миранде – как, впрочем, и многим в городе – то ли потому, что неплохо владел пером, то ли потому, что был молодым и симпатичным, то ли потому, что знался с самой Смертью. Некоторые говорили, что с тех пор, как стал биографом Ее Костейшества, Бобби несколько озанудился – наверное, этого и следовало ожидать. На пороге смерти многие меняются – неужели не изменится тот, кто живет у нее в квартире?