Третий субъект: Я весь высыпался смехом оттого, что слезы Почти не блестят на концах ресниц-вееров, Оттого, что город, эта серая роза, Опал лепестками увялых домов. И бегают помыслы, хроморукие странники, В Медину придущих столетий прозреть! И в моих зрачках начинаешь ты, странненький, Сединой И мечтой Серебреть. За окном растекается мокредь и гниледь, Кнут часов полосует ребра минут, И ты, сюда вшедший, ты должен вылить Себя в этот вечер, как в глыбкий сосуд. Рассыпает резкая сыпь, резкая сыпь телефонного звонка раздается. Из трубки вылезает дама. Лезет, выволакивает себя и свои туалеты. Видно, что нелегко это ей. Но вот, слава Богу, вылезла. Дама: Мы не знаем: откуда ты? Кем ты вызван? Как сарафанница, поешь ты, скуля. И из красной гортани фраз твоих вызвон Принимает, как морфий, земля. Поэт: Над городами вставал я кометой, Свежим трудом протекал в кабинет, Но хвоста моих песен в заре разогретой Ни один другой не увидел поэт. Из уютной двуспальной славы, как вымах Огромной руки, я удрал убежать за столетье вперед, Потому что ласки хрустящих любимых Облепили меня, как икра бутерброд. И все недотроги, и все позво́лишни Вылиняли шелками на простыне души моей. И вот у сердца безумные пролежни. И вот я — Язык соловья, А не весь соловей! В громадный клетчатый платок сморкается, как будто выстрелили. Мельком, боком вырастают, тают, пролетают фигуры видений в белом. Память пошла вспять, в юное детство. И вы видали такие проблески, выблески прошлого. Трудно сдвинуть глаза с точки, в которую они ввинчены. Застывает, стынет все… Часы что-то пробили. И все сразу очнулось. Все двинулось. Прошло. Все как прежде, только странная воцарилась тишина, и в окне большом туманная только улица видна. Старик: Говоришь ты нам ясно, но злобь абажуром Смягчает слова, рассевая их. В шамканьи леса протяжном и хмуром На деревьях случалось мне видеть таких. Уходили от жен поглядеть, как небом Ринется поле измять, затопорщить кусты, И, когда говорили, как в тишине бум, Полыхали пламенем безумцев мечты. Господин с бородкой: И около этих костров, потирая руки, Потому что все выше палец Цельсия лез, Ночные сторожа нашей книжной муки Кутались в тулуп, словно в тогу небес. Поэт: Уходил на заводы, как все, кто мыслит, Чтоб в лязганьи поршней Гоббса открыть, А ткацких станков танцующий выслед Вместо речей мне протягивал нить. Я щелчком моей подписи вспугивал сотни Нарастающих дел и банки потоком ронял, Взгляд мой суровый, как пес в подворотне, Сердито рычал. Но скучно, И скучно, Но скучно Быть Сильным, И еще мучительнее бессильным Быть! Я велел Городам быстробегным и пыльным, И они не посмели мне в лицо не вспылить! Я велел — И Везувий кинул свой пепел, Эту славу сливая, как в кастрюльку яйцо! Но напрасно я дикие горы свирепил, И никчемно я зыкал равнинам в лицо! Что Рубикон? Перейден, Перепрыган Он шагом моим много раз! Но когда ж попадет на свежий выгон Мой обхудавший во хлеве глаз?! И вот, когда золоченые щупальцы счастья Мне подали весь мйр и лунный серп, Я, последний в прекрасной поэтной династии, Сломал все, что начато, как фамильный герб. И опять ухожу обнищать просторы, Наматывать версты на щеки шин. Это я хоронил у вчерашнего косогора Последнего из последних мужчин! Женщина: Говоришь, что всесилен, что в мйр наш ты выволок Бредни и глыбы сна, как могучий, А сам невзрачнее писков иволг, И возле глаз бессонница взрыхлила кучи. Поэт: Вот громадной толпой, От наркоза дымчат, Сер от никотина, шурша радужной душой, Поджидаю, пока меня из будней вымчат Прыткие топоты в праздник большой. За бугром четвергов, понедельников рыжих, За линией Волгой растекшихся сред Посмотрите: как криками на́ небе выжег Сплошное воскресенье сумасшедший поэт! Игрок: Довольно рассказов! Средь сравнений неверных Мне одно лишь доступно в вечерних тисках: Это когда в кабаках и тавернах Колода, как листья, шуршит в ветреных руках! Второй игрок: Ну что же! Начнем! Пусть бедняга судьба Возле каждого нас заикнется удачей, И выкрики счастья, как гончих труба, Зальются по первому снегу плача. И вот: зеленою вешнью ужалишь, И стол, словно пахота, урожаем кричит, Копни же поглубже крапленую залежь, Сумей же снять пенки и с могильных плит! Садятся. Начали. Шуршат. На этого поэта смотрят не то с завистливым подозрением, не то с подозрительной завистью. Точно не определю: забыл. Уже по одному тому, что женщины, да не одна, а все: и брюнетки, и шатенки, и блондинки – пересаживаются поближе к нему, заговаривают с ним, глазки ему строят, подмигивают ему, этому самому поэту, понятен суетливый жребий и капризный, сюрпризный бег игры. Пауза. Пауза длится. Поэт отходит от карточного стола и очень, до неприличия небрежно складывает деньги в разные карманы. Похоже, что это не на самом деле все, а понарошку, на сцене, в театре, ну хотя бы в опере, в «Пиковой Даме» что ли, где актер, нет, не актер, а артист действительно не знает, что ему делать с этими бумажками, олицетворяющими деньги.
|
