Жителям столицы приходилось приноравливаться к новым условиям военного времени. В городе был введен комендантский час, учреждения и предприятия работали строго до двадцати двух часов сорока пяти минут. С нуля часов до четырех утра запрещалось любое перемещение пешком и на автомобилях. Въезд в Москву для иногородних был закрыт, а работающих москвичей власти обязали носить с собой специальные пропуска. С первых же дней войны начались работы по маскировке городских кварталов, а часть горожан была эвакуирована в безопасные регионы страны.

– Но тогда еще никто знать не знал, что на следующий день фрицы захотят отметить окончание первого месяца войны, – сказал Тимофей, влил в себя остатки водки, стукнул донышком стакана о столешницу, а вот закусывать не стал.

Перед ним на развернутой газетке лежали соленые огурцы, вареная картошка, селедка, кружочки краковской колбасы, зеленый лук, куски рафинада, ломти хлеба. Но он потянулся к папиросам, чиркнул спичкой, затянулся, закашлялся.

– Пять часов бомбили. Суки поганые, ни дна им, ни покрышки! Пять часов ада, когда не ведаешь, в тебя она угодит или жахнет в сторонке, – сбиваясь и забывая слова, продолжал Тимофей.

Он уже прилично опьянел, хоть и выпил-то немного.

Слушая рассказ о начале войны, Васильков не испытывал к старику абсолютно никаких негативных чувств. Перед ним сидел обыкновенный пожилой человек, коих в Москве были десятки, сотни тысяч. Да, злоупотребляющий, не без этого. Да, опустившийся и превративший свое жилище в помойку. Но разве это являлось преступлением, за которое стоило возненавидеть его?

– Потом по радио сообщили, будто фашистские стервятники сбросили на Москву больше десяти тысяч зажигалок. Оно и понятно, что больше десяти тысяч, раз полсотни пожаров занялось по городу. Представляешь? Еле потушили.

Тимофея Григорьевича было просто по-человечески жаль. Жизнь его потихоньку катилась к закату, и ничегошеньки он за эти годы не поимел, не считая охапки болячек, двадцати квадратных аршин полуподвала, чуланчика с дворницким инвентарем и алкогольной зависимости. А ведь было ему всего-то чуть больше пятидесяти лет, хотя выглядел дядька на все шестьдесят пять.

– А потом они этак вот разбойничали аккурат через день. Только за август месяц разов двадцать налетали. Несколько больниц с землей сравняли, две поликлиники, три детских сада. А уж скольких людей жилища лишили, не передать. Я вот тут, в этом самом своем полуподвале, семью молодую приютил с маленьким ребенком.

– Да ну? – впервые перебил рассказчика Васильков, изрядно подивившись такой новости.

– Ей-богу.

– Как же это случилось?

– Они подле Ржевского вокзала жили, а немец страсть как любил его бомбить, как и все другие. Ну и грохнулись несколько бомб. Три в пути попали так, что рельсы вздыбились, а одна рядом с жилым домом взорвалась. Тут стена вместе с крышей и рухнула. Несколько человек погибли, а семья эта прогуливалась с дитем где-то в парке, потому все и убереглись.

Александр Аверьянов, вернувшийся с войны, был счастлив снова окунуться в мирную жизнь родного города. Однако эту его радость омрачало то обстоятельство, что он остался без семьи, без крова. И тут Тимофей Григорьевич, ранее не отличавшийся широтой души, предложил племяннику пожить у него.

Племяш, конечно, догадывался, что за сим предложением скрывается корысть. Сам Тимофей получал небольшую пенсию и надбавку за инвалидность, перебивался крошечным окладом участкового дворника. Всех этих деньжат, вместе взятых, при малой экономии на месяц ему хватало бы с избытком, да вот беда, любил Тимофей в будни побаловать себя портвейном, а по субботам и великим праздникам – водочкой. Потому приходилось ему шабашить. Одному из соседей он заменил разбитое окошко, другому дверь поправил, третьему мебель помог разгрузить. А давеча старухе Давыдовой с верхнего этажа припер с рынка полмешка картошки.

В общем, жизнь его была тяжела и радовала нечасто. А тут вдруг племяш с полным карманом деньжищ точно с неба свалился. Так чего же не потесниться, ежели тот щедр и каждый вечер будет потчевать дядюшку беленькой?

Александр согласился остаться здесь и весь следующий день потратил на приведение в порядок полуподвального этажа. К вечеру помещение стало походить на более-менее сносное жилище. Мусор, паутина и пустые бутылки исчезли, кислый запах выветрился, под слоем грязи оказался вполне сносный деревянный пол. В освободившемся углу появился лежак, сколоченный из грубых досок, поверх которого бывший фронтовик постелил пару телогреек и ненужное тряпье.

– Сойдет, – оценил свои усилия Александр. – На фронте бывало и куда хуже. Мы там и не в таких условиях проживали.

После наведения порядка Тимофей Григорьевич пожелал отметить заселение племянника праздничным ужином. Он выклянчил у него следующую тысячу и умчался за водкой и продуктами.

На третий день мирной жизни Александр сам направился на ближайшую толкучку. Он нашел там себе гражданскую одежку, обувь и кое-что по мелочи. На все это улетело еще несколько тысяч рубликов, что весьма огорчило дядьку.

– Ни к чему так тратиться, Сашка! – выговаривал он племяннику, кромсая для жарехи картошку, купленную накануне. – У меня вон сапоги-трехлетки стоят. Им сносу нет.

– Устал я от сапог. Неужто не понимаешь? – ответил на это племянник.

– А деньги закончатся, тогда как?

– Так я хотел работать пойти. Не сразу, конечно, сперва недельку отдохнуть, а там уж…

Мысль об устройстве на работу Тимофею понравилась. Его желтое морщинистое лицо разгладилось от улыбки, но уже через секунду вновь стало серьезным и озабоченным.

– А рука? – Он кивнул на подвязку. – Ты же шофер. Как же одной рукой-то управляться собираешься?

– Не обязательно в шофера идти. Профессий на свете много.

– Много, это да. Но не на всякие одноруких берут. Я мог бы тебя в дворники присоветовать своему начальству. Имеются у нас участки, где нет желающих махать метелкой. Но как, опять же, ты будешь управляться?

– Нет, дворником, пожалуй, не смогу. На завод пойти не получится. Я в семилетку хотел сходить.

– В школу, что ли?

– Да, в свою. В которой учился.

– А там чего же?

– С директором надо бы переговорить. Он, помнится, хорошим мужиком был. Может, примет учителем или на худой конец сторожем.

– Это дело, – сказал Тимофей и почесал широкую штанину. – Все лучше, чем на тюфяке лежать.

Шел третий час ночи. Улицы столицы давно опустели, на них не было ни пешеходов, ни машин. Небо с вечера заволокло густыми облаками, поднялся порывистый ветер, невесть откуда притащивший поднадоевший холод.

Старый немецкий автобус марки «Опель Блиц» медленно проехал по Красносельской, свернул в темный проулок и остановился. Пучок желтого света от единственной горевшей фары уперся в длинный забор, огораживающий складское здание из красного кирпича. Левее шагов на сорок находились закрытые ворота, над которыми изогнулась арка с надписью, выполненной плоскими металлическими буквами: «Вспомогательная продовольственная база. ОРС Управления Московской железной дороги. Северный ж/д вокзал».

Автобусная фара моргнула и выключилась. К правому борту тотчас приблизилась какая-то тень и юркнула в темное нутро.

Это был малец лет семнадцати с железной фиксой на переднем верхнем резце.

– Ну?.. – поторопил его главарь банды, крупный мужчина лет сорока.

Отдышавшись, малец приглушенно затараторил:

– Минут сорок тому перекинул я отраву. Собаки гавкали, аж заливались, но все сожрали. Теперь их не слыхать, угомонились уже.

– Солдат и ментов нет?

– Все чисто.

– Годится. Значит, так, – обратился главарь ко всем. – Работаем без шума. Мы не пострелять сюда приехали. Полушка, поглядываешь на углу и дашь знать Рогуле, когда подгонять шарабан.

Полушкой звали того самого мальца. Получив наказ, он согласно кивнул. Мол, все понял, сделаю.