– Какая прелесть, – сказала Таня, – где можно купить такие часы?

Когда она собралась было идти, Сюзи вдруг зашикала и прислушалась.

– К Вам кто-то пришел. Слышите эти звонки? Идите скорее – это звонят в Вашу дверь…

Именно поэтому Таня осталась, и неожиданно рассказала о кошмаре своих последних двух лет, начиная с того дня, когда Джефф, с которым она работала уже больше года и который успел жениться за то время, что она его знала, задержался, чтобы просмотреть ее новые образцы тканей, и они проболтали в маленьком закутке, где стояла кофейная машина и противно трещала неоновая лампа, до одиннадцати часов вечера. В тот день ей, как это стало с ней случаться все чаще после смерти Натана Александровича, не хотелось возвращаться домой. Она помнила, как Джефф сидел на столике, где была кофейная машина – небрежно, прислонившись к стенному шкафу, она помнила, что на нем были светло-серые брюки и что узоры на его синем шелковом галстуке напоминали глаза, как их рисуют дети – с длинными волнистыми ресницами. Она помнила, что в какой-то момент ей вдруг мучительно захотелось прижаться губами к чуть видневшейся из-под ослепительно-белого ворота рубашки ямке, где сходились ключицы, и тогда – она помнила – ощущение одиночества обострилось. Единственное, чего она совершенно не помнила, – это о чем они говорили до одиннадцати часов вечера.

– Я столько раз пыталась прекратить этот кошмар: мы занимались любовью в мотелях, в его кабинете, в машине, на лестнице. «Анестезия… против страха, одиночества и безнадежности – объединившись, они действовали сильнее того, что я когда-то называла любовью». Он никогда не расплачивался кредитными карточками, жена могла проверить счета, а если мы где-нибудь задерживались, каждые полчаса звонил ей.

Особенно ненавистен он был ей, когда звонил жене из ее квартиры, дождавшись, чтобы она вышла из спальни, где стоял телефон. Он звонил и лгал, и до нее долетали отдельные слова.

– Два года… – качала головой Сюзи. – Вам-то он что обещал?

– Первое время ничего. Но это было даже лучше: я все равно не могла ему верить. Да я и не хотела от него ничего, он мне не нравился. Но от него очень трудно отделаться.

– Вы думаете, что это он сейчас звонил в вашу дверь?

– Да, – сказала Таня. – Это был он, больше некому.

– Ах милая, – вздохнула Сюзи, – Вам надо было найти другого мужчину!

Другие мужчины не имели смысла. Их было двое за два года. Они ни в чем не были похожи друг на друга, но объятия обоих вызывали одинаковые недоумение и тоску. Оба романа были очень короткими и скучными. Пережив очередного соперника, Джефф бывал великолепен: щедр, весел, нежен, счастлив… Но он стал лгать и ей – он запутался в собственных страхах. Он убеждал Таню в том, что он лжет Кэсси оттого, что взял на себя обязательства по отношению к ней, и что грош цена ему была бы, если бы он смог сразу бросить ее, что тогда Таня первая же перестала бы его уважать, но что теперь он все пересмотрит, подумает… Затем начинались бесконечные анатомирования своих чувств, которые каждый раз доводили ее до слез.

– А вчера – сказала Таня, – я получила еще одного женатого поклонника.

Когда Серж сказал ей, что хочет остаться на эту неделю здесь, она засмеялась. Он ждал пока она перестанет смеяться и что-нибудь скажет. Она сказала: – Роман на неделю и дружба навек! – и опять засмеялась.

Но Серж не пожелал перевести все в шутку.

– В кои-то веки встречаешь человека, с которым хорошо быть рядом, – сказал он.

– Если тебе плохо рядом с твоей женой, – отрезала Таня, – живи один.

– И теперь Вы ушли с работы и прячетесь у старухи-соседки, – вздохнула Сюзи. – Ах милая, одной-то иногда так тяжело! Я вот уже пятнадцать лет одна.

– У Вас есть дети? – спросила Таня.

– Была девочка, но она умерла, когда ей было три с половиной месяца. Ее звали Клеа. – Сюзи перекрестилась. – А мне всегда нравилось жить, и Бог мне нравится.

Таня улыбнулась: – А люди?

– Если бы я думала, что есть такое, как люди, то мне бы не нравился Бог.

– То есть, как это, а я, например, кто?!

– Вы женщина.

– А если бы я была мужчиной? – засмеялась Таня.

– Тогда бы я сказала, что Вы мужчина. Бог не видит людей, милая, Бог видит человека. А люди – это всегда ужасно! – покачала головой Сюзи и вышла, чтобы заварить чай. Вернувшись, она спросила, – А замужем Вы были?

– Я разошлась с мужем вскоре после того, как умерла моя девочка; у меня ведь тоже была девочка, но я даже не успела ее назвать.

Таня ушла уже около полуночи. Сюзи проводила ее до двери, подождала пока она зайдет в свою квартиру.

– Одного Вы все-таки еще не пережили, – говорила она, пока Таня возилась с замком. – Вы еще не пережили старения.

Таня приняла снотворное, но долго не могла заснуть. Когда она, наконец, заснула, ей приснилось, что она умерла. Смерть оказалась медленным и невысоким полетом над хорошо знакомыми домами, пейзажами и людьми. Картины сменяли одна другую, не вызывая в ней никакого любопытства до тех пор, пока она не вспомнила, что они знакомы ей из снов и что она никогда не видела ничего этого наяву. Тогда она стала глядеть внимательнее, как будто старалась уличить смерть в ошибке, но так и не уличив, проснулась.

«А Сюзи всегда нравилось жить, – подумала она. – С какой стати она стала бы лгать».

Она пропустила то место, где однажды уже спускалась к озеру, и не зная, есть ли спуск дальше, долго разворачивала машину на узком шоссе. Сейчас, когда здесь лежал снег, все выглядело по-другому. Проехав назад до развилки и так и не найдя того места, Таня оставила машину на обочине и стала осторожно, перебежками от дерева к дереву, спускаться. Было скользко, подход к озеру становился все круче, внизу лежал туман. Таня сдалась на полдороге, она села между обломанных веток упавшего дерева со светлой корой и плотнее закуталась в плащ. Сунув руки в карманы, она наткнулась на что-то гладкое и холодное и вспомнила, что Серж купил ей вчера яблоко в корейской лавке за мостом. Яблоко было небольшим, желтым, продолговатым и ничем не пахло. Еще она вспомнила, что сказал Саша, когда застал ее собирающей чемодан. Он сказал «синдром ухода». Он сидел в кресле, был зловеще спокоен и спрашивал ее, почему она уходит. Она продолжала молча собираться. Тогда он сказал: «Ты уходишь не оттого, что девочка умерла, ты знаешь, что в этом никто не виноват. У тебя просто синдром ухода». Она хотела сказать ему, что – да, она уходит не оттого. Что давным-давно все, что между ними было, превратилось в рутину и притворство, и что она чувствует себя бессильной это изменить, и что ей страшно оттого, что они не хотят друг друга в постели, но еще страшнее дождаться того момента, когда это перестанет быть страшным. Еще она хотела сказать, что – нет, он не прав, если бы девочка не умерла, она не ушла бы. Но потому что он говорил так непривычно – жестоко и спокойно, потому что она почувствовала – он всегда теперь будет говорить с ней только так, и это справедливо, – она ничего не смогла сказать, она заплакала.

Сейчас ей снова захотелось плакать. Она заставила себя думать о чем-то другом, первое, что пришло ей в голову, был Петин сценарий. «Уцепиться за идею устроения будущей жизни не так уж невозможно. Предположим, человек смертельно болен и ему нечего терять, или смертельно соскучился и хочет сыграть в игру, которая может оказаться азартной. Но кто или что заставит человека поверить… мистификатор? Фанатик? Старо и скучно». Таня надкусила яблоко, оно было жестким и горьковатым, вкус его немного напоминал миндаль. Она поймала себя на том, что улыбается. О чем она только что подумала? Об «Амарет-то», Натан Александрович любил «Амаретто». Отчего он всегда был таким веселым? – Я молюсь каждое утро целых полчаса по часам, – отшучивался он. – Вот попробуй сама, душка! Увидишь, как помогает. – О чем же мне молиться? – О чем хочешь. О хорошей погоде.

Когда она его видела в последний раз, он был совсем другим. Она все ждала каких-то особых слов, и все не уходила, хотя видела, что ее присутствие ему в тягость. В гостиной украдкой плакала Анна и без конца вытирала глаза промокшей бумажной салфеткой. В этом доме все было чужим. Особенно чужим был умирающий человек. Белая плоская подушка, на которой лежала его голова, казалась огромной по сравнению с маленьким, почти таким же белым, как наволочка, жутко исхудавшим лицом. Одеяло лежало совершенно плоско, будто не было тела, которое оно покрывало. Но самым пугающим были глаза: большие, очень светлые и очень холодные. Совсем чужие глаза. Человек, который лежал в этой чисто прибранной, пропахшей лекарствами комнате, на этой непомерно большой кровати, ей незнаком. И она ему не знакома. О чем плачет Анна? Ему, наверно, больно – он закрыл глаза, но и с закрытыми глазами лицо его продолжало быть чужим. – Натан Александрович, – тихо позвала она, – я ухожу. Мне пора идти.