© Н. Вилько, 2020

© J. Marciniak, фотография, 2020

© Издательство «Водолей», оформление, 2020

Проснувшись, Таня не поняла, что ее разбудил звонок в дверь, и не сразу вспомнила, что вставать не обязательно, что с работы она уволилась.

Ей снились три разных снега. Один, вязкий, серый и тяжелый, каким он бывал в оттепель, лежал на Питерских улицах. Она падала в него, и подниматься было очень тяжело, но она поднималась и шла. Другой снег шел в Старом Городе, в Иерусалиме. Тот был частым, крупным и очень белым. Она искала и не могла отыскать знакомых ей мест, где доступ небу преграждался арками. Ей почему-то необходимо было увидеть, как снег падает сквозь отверстия в арках, сохраняет ли его поток их форму.

Третий снег принял вид моста с заиндевелыми редкими деревьями, изогнувшимися у ослепительно сверкающих перил, но не узнать его все равно было невозможно: он был тем же, что и широкое белое пространство, через которое он перекинулся. Мост звенел…

Через некоторое время Таня подумала, что, может быть, кто-то все же звонил в дверь, но что теперь все равно уже поздно открывать. Но поставив на плиту кофейник, она открыла и увидела старичка, который жил несколькими этажами выше; он терпеливо ждал, выпрямившись во весь свой небольшой рост и держа под мышкой бумажный пакет. Таня удивилась тому, что он так долго ждал и что звонок оказался реальным. Появлению же соседа удивляться было нечего, он звонил в Танину дверь два-три раза в неделю с одними и теми же вопросами, которые он задавал в одном и том же порядке: здесь ли его жена, и получив отрицательный ответ, квартира ли это 5«В». Получив отрицательный ответ опять, он вежливо извинялся и уходил. У старичка был склероз.

– Простите, мэм, моя жена здесь? – встревоженно спросил он.

– Нет, – покачала головой Таня. Ей хотелось сразу же сказать, что это не квартира 5«В», но почему-то соблюдая сложившийся ритуал, она подождала, пока он спросит:

– Это квартира 5«В»?

– Нет. 5«В» тремя этажами выше.

– Простите, мэм. Я очень извиняюсь, мэм.

Таня стояла на пороге, пока он мелкими старческими шажками всем корпусом поворачивался спиной к двери. Она опять вспомнила, что торопиться ей некуда, что со службы она уволилась. Заметив, что шляпа на соседе не по сезону соломенная, и что рукав его светлого пальто сзади прихвачен черной ниткой, она подумала: – «Тоже хороша жена… вдобавок выпускает его, такого, одного», – и сказала: – Хотите я позову Вашу жену? Вы можете пока зайти ко мне и подождать, я как раз делаю кофе. Вы кофе пьете?

Старичок замер. Он не обернулся и не ответил. Он стоял все так же прямо, только плечи его стали трястись. Таня осторожно обошла его и заглянула ему в лицо – оно дрожало и горестно морщилось, и по нему текли слезы. Она не знала, что сказать или сделать, а он все стоял, не двигаясь – точно прирос к лестничной площадке – и плакал. – Может быть, Вы зайдете ко мне, – снова сказала она, но он будто и не слышал. Тогда, совсем растерявшись и расстроившись, она позвонила в соседнюю дверь, где жила приветливая сухонькая старушка Сюзи, бывшая балерина. Сюзи долго не открывала, и Таня машинально нажимала на кнопку снова и снова, а когда, наконец, послышались шаги, не дожидаясь вопроса, крикнула, что это она. Сюзи открыла дверь, запахивая сиреневый халат, накинутый поверх блестящей спортивной пары. – А я-то ничего не слышу, милая, все танцую! Что случилось? – спросила она, увидев плачущего соседа. Узнав в чем дело, Сюзи участливо погладила Таню по плечу и сказала, – Успокойтесь, милая. О Господи, беда с нами, стариками! Да нет у него никакой жены! Умерла его жена еще осенью. – Она обняла соседа за трясущиеся плечи, авторитетно и строго сказала, – Пойдемте, милый, я отведу Вас домой, – и решительно отвергла Танину помощь. – Не Ваше это молодое дело с нами, стариками возиться. О Господи, да Вам и смотреть на это нечего! Уж я сама все сделаю, и отвезу его наверх, и разберусь, кто там за ним смотрит.

– У него рукав отрывается…

– Успокойтесь милая, – еще решительнее оборвала ее Сюзи. – О Господи, вот беда-то!

Таня стояла в коридоре и смотрела на них, пока дверцы лифта не закрылись.

Кофе вовсю кипел, плевками вырывался из-под крышки кофейника, с шипением заливал плиту. Разъяренно вытирая бумажными салфетками горячую кофейную лужу, она бормотала: – Что же это за склероз такой! Пусть уж, если склероз, то ничего вообще не помнить… А это что?!

На автоответчике за ночь накопились четыре призыва Джеффа не прятаться от него и снять трубку, в последнем он грозился приехать.

– Отдохнуть… от всего этого отдохнуть. А то живу, как мертвая, хуже, чем мертвая, надеюсь.

В ванной она мельком посмотрела на себя в зеркало и отвернулась.

Еще рано. Джефф не может появиться раньше ланча… чтобы Кэсси не догадалась. Значит из дома надо уйти до того, и придумать куда уйти. Приедет с какими-нибудь орхидеями… Она прошлась по квартире, выбросила засохшие цветы из всех ваз и стаканчиков. Выбрасывать цветы всегда было жалко. Когда Таня мыла посуду, зазвонил телефон. – Черт бы побрал, – разозлилась она, сообразив вдруг, что ждала звонка. Она намеренно неспеша вытирала руки, и сняла трубку уже на четвертом звонке. Но звонил не Джефф, звонил Петя, с которым она за те три месяца, что он здесь, не собралась встретиться. Восемь лет назад, в Москве, Петя был молчалив, долговяз и выглядел совсем мальчишкой. Его попытки отрастить бороду, чтобы казаться солиднее, вызывали безжалостные насмешки актеров модного молодежного театра, где Таня была художницей. Петр не работал в театре, он писал пьесы, и был плодовит и необидчив. Примерно раз в месяц он отпечатывал на старенькой «Оптиме» с перепаянным шрифтом кипу совершенно серой бумаги – Бог знает, где он ее, такую, доставал – очередной детективной пьесой, таскал с собой по театру раздутый и обшарпанный рыжий портфель и всем раздавал экземпляры, не требуя вернуть назад. Пьес, конечно, никто не читал, и от этого Тане становилось совестно и жалко его до того, что однажды она просидела всю ночь, клюя носом и читая невозможно запутанный опус, называвшийся «Полет Черного Конька», и так и не поняла почему он так назывался. «Черный Конек» – была кличка какого-то демонического героя, который почему-то все обо всех знал, но всех зачем-то только запутывал, а кончил тем, что упал из окна гостиницы «Астория» и разбился насмерть. Причем оставалось непонятным, выбросился ли он сам, или кто-то его выбросил. При встрече с Петром, она тактично поделилась своим недоумением по поводу названия пьесы. Он обрадовался так, что ей снова стало совестно, он даже порозовел. – Ты думаешь, лучше было бы назвать «Полет на мостовые… Черного Конька» или нет… «Полет Черного Конька на мостовые»?

Таня с трудом удержалась от смеха. С тех пор Петр всегда первой искал в театре ее, и вместе с экземпляром очередной пьесы вручал ей шоколадный батончик. Это было замечено, и актеры безжалостно веселились по поводу Петиной «безнадежной любви», на что, впрочем, тот с завидным постоянством не обращал никакого внимания.

Как и восемь лет назад, он говорил Тане «ты», и это «ты» звучало теперь странно.

Сама она старалась избегать местоимений единственного числа. – Как мы узнаем друг друга? Вдруг мы изменились так, что не узнать?

– Я буду в длинном черном пальто с китайской газетой под мышкой, – сообщил Петр. – Я хочу тебе кое-что показать, может быть, мы кое с кем встретимся.

«Кое-что, кое с кем… что-то в нас никогда не меняется», – улыбнулась Таня. – Договорились, с китайской газетой.

Вынося мусор, она укололась о колючки сухих, торчащих из мешка стеблей роз.

…Цветы, которые Аня выбросила вечером после юбилейного концерта Натана Александровича, только-только начинали увядать. Таня заметила их в мусорном ведре, когда вытряхивала пепел, и вытащила. Это были мелкие, желтые астры. В тот день Натану Александровичу подарили много цветов, все вазы были заняты – видимо, чтобы освободить одну из них, Аня выбросила желтые астры. Таня поставила их в высокую жестяную коробку из-под печенья.