– Какие хорошие и совсем живые цветы! – всплеснул руками Натан Александрович. – Это мой старый друг Аня удружила, ай да Аня!

Гости уже разошлись, Таня присела в кресло рядом с ним. Натан Александрович наклонился, поднял голову, снизу вверх заглянул ей в глаза: – Устала или чем-нибудь расстроена?

– Не обращайте внимания, это пройдет.

– Здравствуйте пожалуйста! А кто же будет обращать внимание?!

Поразительно, сколько в нем было энергии. Концерт, гости, Аня, которой вечно надо было посоветоваться о котором-нибудь из своих двух профессоров-сыновей. Посуду вымыть никому не дал, мыл ее сам, напевая высоким, резковатым, поразительно молодым голосом.

– Чего-то как будто все не хватает, – сказала Таня.

– Так это хорошо! Большинству всего хватает и даже кое-что лишнее! Вот Аня, к примеру – добрейшая женщина, а цветы выбрасывает! А ты у меня, ну прямо королева – и все чего-то не хватает! Так бери. Ищи и бери. Думаешь, само вскочит? Держи карман шире, голубчик…

Все, что есть – лишнее. И никуда не хочется выйти из этой чертовой квартиры, и никого не хочется видеть, и ничего не хочется слышать. Вот только снег был хорош… – Подумав, Таня заварила еще кофе и налила в него амаретто.

По свидетельству, которому трудно не верить, наступят дни, когда заговорят камни. О чем бы? Вот камни здания, стоящего среди куч тяжелого хлама и перелетающего по ветру легкого сора. Здесь всегда ветрено – пустырь. Камни обтесаны, уложены и выкрашены – столько прикосновений человеческой руки, что о беспристрастии не может быть речи. Прикосновение меняет – правда, к этим камням давно никто не прикасался, дом необитаем и там, где оконные проемы не заколочены досками – прозрачен. Ни стекол, ни рам, насквозь видно небо. Дом был когда-то красив; точным и изящным рисунком резного фриза и формой оконных проемов можно залюбоваться даже отсюда… из чахлого сквера возле автобусного вокзала, где, сидя на скамейке, засыпала Таня; автобус, на котором должен был приехать Петр, опаздывал.

А в самом сквере, в нескольких шагах от нее – другой камень, кусок черной вулканической скалы, горбящий поверхность земли. К нему почти не прикасались руками, и даже ногами почти не прикасались – слишком скользкой и неровной была его поверхность для неуверенной человеческой ноги. По вечерам в сквере собиралась публика, нетвердо ступающая по земле, предпочитающая лежать на ней или, в крайнем случае, сидеть. Но сейчас был день и сквер стоял пустой.

Таня насчитала шестьдесят девять солнечных затмений за то время, что остыла поверхность камня. Потом она считала лунные затмения, остановилась на ста четырнадцати и перестала считать. Она стала думать о том сумасшедшем ветре, что однажды обрушился на все движущееся и неподвижное вокруг камня, и тогда кое-что из неподвижного стало движущимся, а из движущегося – неподвижным. Одно плохо различимое в темноте, но кажется, немолодое человеческое лицо прекратило на камне быть живым как раз в эту выворачивающую с корнями деревья погодную неурядицу. С ночной темноты до самого утра, пока потихоньку успокаивалось бушевание природы, лицо прижималось правой щекой к черному мокрому камню и бессмысленно таращилось в темноту. Какие таинственные связи пронизывали соприкасающиеся в этом мире тела и отчего так усложнился этим ночным прикосновением мир камня, камень, естественно, не говорил, но задремавшей на скамейке Тане было ясно, что камень свидетельствует об этом… Очнувшись, она не могла вспомнить, в чем заключалось это свидетельство, и бессмысленно таращилась на возвышающуюся над ней тощую черную фигуру.

– Заснула!?

Она подняла голову и увидела бородатого, но сильно полысевшего Петю.

– Хорошо, что я сюда заглянул, а то бы так и ушел, а ты бы тут замерзла, – сказал он. – И напрасно ты надела эти туфли, сегодня к ночи будет снег. – И добавил: – Ты нисколько не изменилась.

Никакого снега не обещали, но Петр сказал, что китайцы обещали снег, а с тех пор, как он стал опять практиковаться в китайском и читать китайские газеты, он убедился, что китайцы всегда правы. Как и прежде, он говорил негромко и монотонно, но говорил теперь намного больше, чем раньше, так что вскоре Таня совсем перестала его слушать. Она поняла, что они едут в какое-то кафе, где встретят какого-то Сержа и настояла на том, чтобы взять такси, за которое по выходе поспешила расплатиться. Между первой и второй дверью кафе Петр спросил, не голодна ли она и она мотнула головой. Они заняли столик у окна, заказали кофе и Петр, отвергнув меню, вынул из кармана пакетик орехов. Почувствовав себя неловко, Таня попросила принести ей коньяк и добавила, что они должны дождаться еще одного человека.

– Видишь этот дом напротив, черный, без окон? – говорил Петя с восхитительной непосредственностью предлагая ей орехи перед носом принесшего кофе официанта. – Я привел тебя сюда, потому что здесь идеальный наблюдательный пункт.

– Наблюдательный? Что ты собираешься наблюдать? Ты опять пишешь детективную пьесу! – догадалась Таня.

– Нет, не пишу, я не пишу по-английски, – наивно ответил Петр, – но у меня есть идея. Я как раз подумал, что, может быть, если ты захочешь, мы сможем вместе написать сценарий. Представь, это черное здание без окон напротив – «Reincarnation» банк.

– Что?

– «Reincarnation» банк, – понизив голос, повторил Петр. – В один прекрасный день жители города просыпаются и замечают, что в их городе строится какое-то странное здание. Строительство окружено тайной и идет фантастически быстро – черные стены растут… окон нет. Что это? Тюрьма, сумасшедший дом или гигантский крематорий? – Он воодушевился и сделал слишком большой глоток горячего кофе. Пока он двигал ртом, как вытащенная из воды рыба, Таня глядела в окно – здание было не черным, а темно-серым, оно стояло между двумя одинаковыми небоскребами и выглядело гораздо массивнее их, хотя и было намного ниже. Стена, обращенная к кафе, действительно не имела окон, вместо них разного размера и формы ниши складывались в рисунок, напоминавший искривленные соты.

– Что нужно так прочно отгораживать от мира? – отдышавшись, продолжал Петр. – Или от чего надо так прочно отгораживать мир? Или просто не смешивать? А здание растет и растет, пока не превращается в огромную черную коробку, вот в эту… а? Как тебе это в качестве киносценария?

Таня улыбнулась. – Осталось только написать, протолкнуть и станцевать на банкете по случаю получения «Оскара». Но мне даже и танцевать не хочется.

– Это ты просто устала. – И добавил: – Я тоже устал.

– Интересно, отчего бы я устала? – я все время сплю.

…Год после смерти Натана Александровича был очень тяжелым. Она не тосковала по покойному – он умирал так медленно, менялся так тягостно, что очень долго она помнила его только таким, каким сделала его болезнь: чужим, холодным, молчаливым, ушедшим куда-то, где никому рядом с ним не было места. Таким она долго его помнила, и потому почти не вспоминала весь тот первый год после его смерти. Но она стала очень беспокойна. Иногда – и все чаще и чаще – беспокойство обострялось до тоски и страха. Тогда ей начинало казаться, что есть одна главная причина такого состояния, и что если она найдет эту причину, душная пряжа, прочно опутавшая ее – присутствие этой пряжи она ощущала физически, – размотается, отпустит, исчезнет, и можно будет снова дышать, не боясь следующего момента. А следующий момент того и гляди накроет с головой, и уже не вынырнешь из него без потери чего-то очень важного, без чего ты уже не ты. Каждый раз после того, как страх отпускал, она несла себя несколько дней, как хрупкий стеклянный сосуд – ей казалось, что даже походка ее меняется. Часть ее существа превращалась в настороженного и искушенного цензора, и каждое слово, движение, эмоция долго и тщательно проверялось им – без этой цензуры ничто не принималось ею.

Но тоска возвращалась. Ее возвращение всегда предчувствовалось и предчувствием этим всегда было одно и то же ощущение, болезненное, как укол в сердце – ей мгновениями казалось, что она где-то далеко-далеко от того места, где она в этот момент была. Так случилось однажды около пяти часов утра, когда она, разбуженная громким шелестом, доносящимся из открытого окна спальни, выглянула во двор. Было довольно светло, двор был пуст, порывами налетал несильный ветер и с гулким царапающим звуком гонял несколько сморщенных сухих листьев по одной и той же траектории. Листья описывали круг на асфальте под окном, замирали, когда утихал ветер, опять описывали круг, и опять… и опять. Тогда и кольнуло в сердце. Позже в то утро ей приснилось, что она все так же глядит во двор, но окно ее гораздо выше, двор виден глубоко внизу, как дно пустого колодца, и асфальт белый и сверкающий, как хрусталь. Посреди двора неподвижно стоит черная лошадь, и это так удивительно, что Таня срывается с подоконника и бежит на лестницу.