© Е. А. Тахо-Годи, 2020

© Е. Б. Виноградова, фотография, 2020

© Издательство «Водолей», оформление, 2020

Из путевых впечатлений

Однажды так случилось, что моя давняя мечта – побывать на французской Ривьере – осуществилась. Скоростной поезд нес меня от Парижа на юг. Сначала за оконным стеклом тянулась обычная и, в общем-то, ничем не примечательная равнина под сероватым, затянутым облаками небом. Но чем дальше, тем дорога становилась живописнее. По обеим сторонам постепенно нарастали покрытые густым зеленым лесом холмы. На фоне прояснившегося небесного свода причудливо изгибались и вздымались предгорья. Казалось, что это уже Альпы, хотя до настоящих Альп было весьма и весьма далеко.

Удивительно было равнодушие пассажиров – дремлющих, читающих, жующих, болтающих, – не обращавших практически никакого внимания на мир за окном. Мой же интерес к тому, что было за пределами вагона, явно вызывал недоумение у соседей, особенно когда я, вынув фотоаппарат, стала через стекло снимать пленявшие виды. Снимки выходили неудачными, смазанными, размытыми, так как поезд проносился быстрее, чем я успевала сделать кадр. И все-таки я продолжала попытки.

Авиньон, Тулон… От всех этих названий пролетающих станций душа пьянела и начинала кружиться голова. Авиньонское пленение пап, ужасы тулонской каторги, первая громкая наполеоновская победа, мечты о своем «Тулоне» толстовского князя Андрея – миражи ассоциаций вспыхивали и гасли. А впереди – Средиземное море, покорившее меня красотой уже при первой встрече. Я и теперь, спустя годы, не могу забыть его жемчужно-розовую, едва колеблемую гладь, сливающуюся на рассвете с песчаным берегом под Лидо-ди-Езоло. Но это было давно, и это было в Италии. А теперь оно мелькнуло после Тулона совсем близко ослепляюще-яркой синью и исчезло – поезд, обходя хребет Мор, свернул к Драгиньяну.

Жаль, что я не увижу весь Лазурный берег – Йер, Сен-Тропе, что вагон вынырнет к побережью лишь у Фрежюса и Сен-Рафаэля – у этого скопища скучных и безликих построек. Но пусть здесь бетонные коробки отелей и отельчиков теснятся одна к другой – за окном вновь мелькает изрезанный бухтами берег; красновато-коричневые и глинисто-желтые уступы массива Эстерель то приближаются, то исчезают, когда поезд погружается в черноту туннеля. Мимо проносятся Канны, Антиб с развевающимся флагом над темным зубчатым многоугольником замка Гримальди, где хранится коллекция Пикассо; крошечный Биот с музеем Фернана Леже, в который я явно не попаду; и тянется, тянется, петляя, истончаясь, расширяясь, песчаная прибрежная полоса – или почти первозданная, необжитая, или рассеченная обустроенными пляжами, но так же радостно принимающая в объятия море – то прозрачно-голубое, то чернильно-фиолетовое. Позади Кань-сюр-Мер с домом Ренуара, и за стеклом разворачивается, словно веер, большая бухта с поднимающимся по ее склонам амфитеатром-городом, издали ослепительно белым. «О, этот юг, о, эта Ницца…» – вертится в голове тютчевская строка.

В Ницце выхожу. После светлого и прохладного вагона на небольшом и неновом вокзале сумрачно, жарко и влажно. Томительно долго стою в очереди, чтобы купить нужные на завтра и послезавтра билеты. Кассир – скорее итальянец, чем француз, судя по его выпуклым губам, крупным черным завиткам на висках и смуглой пористой коже, – видя, что я иностранка, с тщательной медленностью перечисляет время и станции прибытия. Когда он желает мне «Bon voyage!», я с облегчением говорю ему «Merci» и обретаю долгожданную свободу.

Поворачиваю от вокзала налево, к авеню Жан Мед-сен. Иду и смотрю на пальмы, на растущие под ними на газоне, как сорняки, кактусы, и все вокруг представляется немного ирреальным. Вот так близко, если, конечно, не считать оранжерей, я видела пальмы в далеком детстве, когда была трехлетняя в Гаграх и Сухуми. Но об этом я знаю скорее по рассказам, а в памяти, может быть, сохранилась от сухумского ботанического сада одна огромная Victoria Regia, распластавшаяся на черной воде огромным, как плот, плоским листом, – и всё. Даже фотографий, по которым можно было бы что-то вспомнить, не сохранилось. Хотя к чему эти фотографии – черно-белые, что они могут передать? – зафиксировать факт, не более того.

Идти недалеко. Я буду жить в центре. Мой отель по соседству, на улице Ламартина. Что ж, такое романтическое название вполне отвечает сегодняшнему настроению – тревожно-праздничному.

Портье выдает ключ, и я поднимаюсь в зеркальном лифте в крошечный номер с нависающим над головой скошенным потолком. Отсюда, из мансарды, видны одни крыши да небо – бескрайнее, яркое, ласкающее голубизной, словно море.

Конечно, надо бы отдохнуть с дороги, но обидно терять время – его и так в обрез, а увидеть хочется все. Из-под душа ныряю в шелковое летнее платье и слетаю, не дождавшись лифта, по витой, с бархатными красными занавесами на окнах, узкой лестнице. Иду пешком к площади Массена, хотя можно подъехать на серо-стальном, похожем на ракету трамвае, бесшумно скользящем по запруженной народом авеню Жан Мед-сен. К концу дня уставшие ноги будут мстить болью, а может, и сорванными волдырями за каждый лишний шаг, но я люблю ходить в незнакомом городе пешком, чтобы прочувствовать его масштаб, чтобы не быть связанной маршрутом, чтобы в любую минуту нырнуть в понравившийся переулок или вообще повернуть в противоположную сторону. Я знаю, что не окажусь оригинальной и, как всякий турист, буду смотреть на то, на что призывают обратить внимание гиды и путеводители, в том числе мой, заранее купленный в Москве. А вместе с тем какое-то инстинктивное, первобытное чувство охоты – пусть это только охота за впечатлениями – пробуждается каждый раз, когда я оказываюсь с фотоаппаратом в руках в незнакомом месте. И, подходя к площади Массена, похожей на черно-белую шахматную доску, окруженную яркими оранжевыми домами, глядя на фонтаны, бьющие в синее высокое небо, на взлетающие к нему зеленые вихры пальм и развесистые кроны пиний парка Альберта I, я чувствую себя в густой толпе первопроходцем, открывающим новые, неведомые никому территории. Звук выдвигающегося объектива и нажатие на кнопку фотоаппарата ощущается, как взгляд в прицел и спуск взведенного курка.

На Английской набережной стоит гул от пролетающих машин, вонь бензина, которую ветер с моря лишь едва приглушает. Купающихся нет, пляжи почти пусты – бархатный сезон позади, по здешним понятиям уже прохладно – всего +26–28 в тени. Я с удовольствием покинула бы набережную, но нельзя же не дойти до знаменитого отеля «Негреско»!.. Зачем мне «Негреско»? – спросите вы. Да все из того же азарта – то ли первобытно-охотничьего, то ли псевдокультурного, сама не ведаю. Вот он уже видится – белоснежный, как взбитые сливки, с розовато-малиновой пенкой помпезного купола, сконструированного Эйфелем. «В реальности он выглядит несравненно выигрышней, чем на фотографиях в путеводителе», – думаю я, тут же с облегчением сворачивая в тенистую улочку Риволи.

Тем временем из отеля по ступеням спускается пара – начинающий стареть мужчина покорно ведет к машине, припаркованной на углу Риволи и Английской набережной, пожилую даму. По-видимому, это мать и сын. Оба в белых костюмах, ничего вызывающего, терпеливо ждут, когда последний чемодан вместят в багажник небольшой, идеально белой машины, ничем не привлекающей внимания. Пока капризничающий чемодан утрамбовывается, дама с легкой иронической усмешкой наблюдает сквозь узкие стекла очков в тонкой металлической оправе, как потный толстяк в зеленой рубашке и коричневых брюках на ломаном французском языке ведет переговоры со швейцаром, а потом суетливо взбегает по ступенькам, чтобы заснять из дверей роскошный холл знаменитого отеля.

– Let’s sit down, my dear[1], – вполголоса говорит дама, когда багажник захлопывается и шофер распахивает дверцы машины. И они уезжают, тихие, незаметные обитатели шикарного «Негреско», а я решаю не заходить в Музей искусства и истории, расположенный напротив, – видимо, буржуазный дух побеждает.