Почему мы говорим, что все начинается со слова? Потому что слово выражает и содержит наше представление о чем-то. Перед тем как появилось слово, появилось наше представление, субъективное видение. И дальше есть нечто, что мы понимаем в одном ключе, но при этом есть много того, что остается в рамках субъективного. Именно из-за наложений разных представлений возникают конфликты, противоречия, потому что наши представления об одном и том же часто не совпадают. Поэтому, с одной стороны, мы понимаем друг друга через речь, мы чувствуем и принимаем через него нашу общность. Но с другой, речь разобщает, словом можно убить, даже просто проговорив его про себя, подумав. Словом, можно предопределить свое будущее и повлиять на него. И уж тем более это можно легко сделать, высказав вслух.
Как правило, ни одному виду млекопитающих, рыб, птиц, насекомых не свойственно уничтожение себе подобных, если это не связано с собственным выживанием, выживанием вида. Ни одно животное не убивает просто ради зрелищного представления. Кроме того, многие хищники, не испытывая чувства голода, спокойно переживают соседство других видов и ориентированы преимущественно на слабых и больных особей, если среда обитания не предполагает жестокой конкуренции за основные ресурсы. Эти звериные законы далеки от гладиаторских схваток, сделок компрачикосов, рыночных площадей с их виселицами и кострами, и последним словом техники – гильотиной. Нам кажется, это далеким и мрачным Средневековьем, однако сами мы давно утратили представление о различии реальной и постановочной картинки на своих экранах и мониторах. Смерть другого становится неразличимой для нашего взгляда, и, в отличие от паровоза братьев Люмьер, никто не выбегает из зала с криками ужаса, увидев настоящую кровь. Мы утрачиваем чувствительность вместе со способностью различать настоящее и иллюзии. Выбор для сопереживания – это тоже выбор. Заметно, что некоторые люди все еще ежатся от дискомфорта, пытаясь поскорее переключить канал, если по нему показывают черно-белые документальные кадры хроник Великой Отечественной войны, но при этом выбирают для просмотра боевики, детективы и триллеры о кровавых маньяках, где вполне реалистичные лужи крови расползаются по экрану. Почему этот выбор стал таким популярным? Потому что наша память еще хранит информацию о том, что действительно ужасно, а что нет. Но через несколько поколений умышленного забвения картина выровняется, и те явления, которые раньше вызывали ужас, брезгливость и презрение, могут стать обыденностью. Стоит ли удивляться, что школьники снимают на видео побои и даже запросто убивают своих товарищей? Но решение проблемы заключается не в том, как думают некоторые, чтобы запретить жестокие фильмы или компьютерные игры-«стрелялки», а в том, чтобы научить отделять реальность и реальные чувства, дающие душе очищение, от реалистичной фантазии, которая лишь репетиция самого переживания, но еще не оно само. Душа, которая пришла за реальными чувствами, не примет в себя сколь бы добротно сделанную «искусственную пищу», а за неимением другой – лишь оскудеет в Пути.
Духовная скудность приводит к тому, что вплоть до сегодняшнего дня люди уничтожают других, соревнуясь в создании вооружения и применяя его против всего живого. Тому придумываются различного рода обоснования – религиозные, территориальные, национальные, но если мы признаем духовное начало, то оно зиждется на понимании и служении другим. Духовность направлена на защиту настоящего, а что может быть более настоящим, чем сама жизнь?
Почему в армию берут юнцов, которым по 18–20 лет? Потому что духовная личность еще не окрепла, и в силу незрелости она легче поддается манипуляциям. Она еще не научилась отделять реальность от реалистичной иллюзии, настоящие чувства от придуманных ею самой. Молодость является великолепным пушечным мясом, которому легче объяснить, что необходимо умереть. Мужчина вступает в пору зрелости к 43–44-му году, поэтому гораздо проще отправить на войну юношу, чем полноценную зрелую личность, у которой есть свой взгляд, свое мнение, есть свои вопросы к тем, кто отдает приказ… Я не помню, чтобы воевали одни старики. У Виктора Цоя есть великолепные слова: «Война – дело молодых». Когда к тебе приходят морщины, уровень зрелости, наполненности совершенно другой, и человек иначе относится к жизни и ее ценности.
Реалистичная иллюзия питается нашей речью, нашими словами. Каждое сказанное нами слово – это выраженная мыслеформа, мысль, выраженная в слове. Когда появляется слово, появляется новая реальность. Мысль материальна и слово, выражающее её, есть воплощение реальности. Мы не можем дотронуться до имени и названия, но то, что за ним – существует или, по крайней мере, может существовать. Говоря, «злодеи», мы предполагаем, что знаем людей, которые желают зла и осуществляют его. Но группируя их под этим словом, мы не называем конкретных людей, мы не знаем их основных стремлений, их Пути и переживаний. Мы не знаем, насколько различны их мотивы, опыт, сделали ли они и что-то хорошее за свою жизнь, способны ли переосмыслить свои поступки. Каждое слово не только прибавляет к смыслу, но и отнимает от него. И мы должны понимать ответственность, когда пытаемся кого-то категорировать. Человеческая жестокость питается от нашей… речи. От желания все назвать «своими именами», но речь – это магия, потому что ни один предмет не имеет своего имени, и это так же верно, как и то, что истинное имя Божие недоступно никому, хотя известно всем и имеет не один десяток названий.
Если посмотреть на детские конфликты, то мы увидим, что они тоже начинаются со слов. Невозможно разжечь конфликт, пока дети не умеют говорить. У ребенка появляется интерес к другим детям в возрасте 2–3 лет. До этого он, вообще, не проявляет к себе подобным никакого интереса. И вероятно, это не просто так. Полагаю, это связано с тем, что до этого времени у ребенка нет вербального аппарата общения. И как только он появляется – начинаются конфликты. И как правило – начинаются они со слова. Даже у маленького ребенка. Потом дети быстро забывают, с чего все началось – у малышей короткая оперативная память. Они забывают и могут даже продолжать драться, но, когда спрашиваешь у них, из-за чего они подрались, дети уже могут и не вспомнить. Потому что то самое слово, которое явилось спусковым механизмом для этой ситуации, сработало и ушло. Оно сделало свое дело и сыграло свою роль в конфликте. Все точно так же происходит и у взрослых. И каждый может вспомнить эти примеры в собственной жизни. Поэтому обращение со словом должно быть крайне аккуратным, осторожным. И это, наверное, мощнейший инструмент, который у нас есть. Ведь именно не через что другое, а через слово людей разделили на разные народы, разные культуры.
Взять, например, классические труды по психоанализу – работы Фрейда. У специалистов на руках разные книги, с разными переводами его текстов. Они разнятся существенно (разное сущее), добавляя и отнимая у оригинального текста, но в любом случае искажая первоначальный смысл. Как же можно тогда требовать от итальянца или француза точного прочтения Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. С. Пушкина? Сегодня я осознанно могу сказать, что если бы кто-нибудь в детстве попытался мне объяснить силу слова и его важность, то я бы хорошенько подумал о том, стать ли мне военным летчиком или лингвистом. Важно найти тот уровень субъективно-объективной реальности, который будет понятен пусть не всем, но тем пытливым умам, для которых нужна и важна эта информация.
Действительно, важнейший фундамент нашей сущности – языковой, речевой. И так как мы понимаем, что речь изначально набор субъективных символов, которые мы в коммуникации друг с другом формируем как объективность. И вместе с ней – весь этот космос непонимания, разночтений, различных толкований. И получается, что для того, чтобы быть ближе, нужно очень часто перепроверяться, потому что разные люди вкладывают в слова совсем разные смыслы.
Чем сложнее язык, тем больше можно вложить толкований и смыслов в одно и то же слово. Но беда не в том, что у нас есть речь, язык, беда в том, что мы все еще учимся им правильно пользоваться. Если бы у нас не было слов, мы бы не умели мыслить. Человек не может мыслить, пока у него нет словарного запаса, иначе ему просто нечем думать. И даже если, например, указывать на телепатию, на понимание без слов, не стоит заблуждаться: речь – единственный «объективатор» субъективного. Без нее наши эмоции уловимы, но мысли – неразличимы для другого.
