Последнего могло не быть, кабы не особая милость великого, святого родственника.
* * *
Как мало нужно порой, чтобы вывести из себя сильных мира сего.
Андриан Ладожско-Ильменский был воспреемником у юной царевны Анны, первой дочери Ивана Грозного. Митрополит Макарий, готовившийся к «Стоглаву», вызвал его. Вскоре Андриан поссорился с Иваном: мнительный Иван усмотрел обидный для своей особы намёк в словах, зачитанных Андрианом вслух:
«Соизмеряйте милостью наказание».
«Знаю, знаю, к чему ты клонишь, – вскипел царь. – Новгородцам своим милость вымаливаешь?! Тому не бывать! Им не милость нужна, а плётка железная!»
Не менее дерзкими показались ему следующие два изречения Андриана:
«Русь надо спасать от людей нежалостливых».
«Негоже церкви Христовой дыбарей* подменять».
Последовал постриг.
Андриан стал вскоре первым мокрым делом пригретого царём Малюты Скуратова.
___________
*палачей
Подкараулив монаха, пьющего воду из ручья, люди Малюты выстрелили сзади из лука; далее Малюта раздробил ему затылок дубиной… Искалеченное тело привязали к хвостам лошадей, пустили в поле… Казнь, а вернее, мародерство, происходило на глазах у жителей деревни, специально согнанных смотреть «в назидание»… Труп, раскачав, бросили в болото.
Через два года он всплыл – без малейших признаков тления, и даже увечья.
* * *
На Ладожье весна приходит поздно. Над буроватым ковриком из мха и прошлогодней травы расцветают, взлетают стаями к солнцу, к лазоревому небу розово- и белокрылые цветы.
* * *
Святые мощи потревожили ещё раз через четыре столетия: в двадцатых годах (нашего века) большевики делами «инвентаризацию», то есть вскрытие святых мощей, в частности, в Свято-Николаевском монастыре на Ладожском озере. Клавдий Завалишин, отец нашего писателя, доводившийся к тому же пра-пра… правнучатым племянником Игумена Андриана, ходил на вскрытие гроба святых мощей, как родственник. Подойдя, наклонившись – отпрянул: увидел самого себя, лежащего во гробе. До того разительно было сходство. Единственно только, волосы лежащего были седыми, в то время как склонившегося над ним Клавдия – золотисто-русыми.
Он так и не успеет поседеть.
… Теперь от этого монастыря не осталось камня на камне.
***
Год – сорок второй.
Место действия – война.
…После пыток гестаповцы швырнули русского (лейтенанта), пытавшегося бежать из плена, в подвальную комнату, на пол. Бросили подыхать: пленный все равно больше не был нужен.
…Горела искромсанная грудь, ныли переломанные рёбра; натекшая кровь приклеила голую спину к полу. Он успел отметить всё это, приходя в сознание на несколько секунд. И ещё, подумать: «Пить».
… Неизвестно, как долго длилось небытие в муках… Чьи-то руки легли на раскалённый лоб. Знакомый голос отчётливо сказал:
– Вставай, племяш. Проголодался, небось. Я тут тебе поснедать принёс.
… Открыв глаза, в слабом свете, поступающем из щели окошка, увидел отца… да нет, святого Андриана, – седого, в чёрном монашеском одеянии,с горшком топлёного молока в одной руке и с корзинкой пиро… впрочем, только с одним большим открытым пирогом-ватрушкой – в другой. Не тратя времени и сил на объяснение чуда, молодой человек приподнялся, выпил до дна поданное молоко и принялся за ватрушку. Ел с наслаждением – ватрушка оказалась с морошкой – чувствуя, как с каждым принятым кусочком прибывают откуда-то силы. Раны болели меньше.
«Не уходи», – подумалось.
– А я побуду с тобой тут, – успокоил Андриан.
… И вот, в страшном подвале гестапо состоялась спасительная беседа двух родственников, представлявших две замечательно криминальные эпохи. Один собеседник возлежал на окровавленных досках пола, другой парил в слабом свете подвального оконца.
… – Ну что ж, – угадывая привычку молодости заглядывать вперёд, в будущее, сказал Андриан, уходя, вернее, растворяясь в воздухе, – большихвысот ты не достигнешь… Но жить будешь долго.
***
Эти последние слова своего святого родственника чаще других вспоминает, старея, седея, Вячеслав Клавдиевич Завалишин, русский писатель в изгнании.*
(*В.К. Завалишин умер поздней весной -1995г.)
К,К,К,
Зимой 1988 – в православной церкви (в той, где состоялось отпевание Василия Ситникова) познакомилась с Константином Кузьминским, или «К.К.К.», как его ещё звали, который стал на какое-то время моим артдилером: помог мне продать мои две картины коллекционеру русского искусства Нортону Доджу – тот собирал картины русских художников, написанные в России, с тем чтобы их передарить Музею Русского Искусства(?) в Нью Джерси. Ещё одну работу я подарила Кузьминскому. Мы стали друзьями. Когда Кузьминский с женой уезжали на каникулы (каникулы его жены, ибо у Кузьминского не было постоянной работы, а следовательно, каникул) – мы с дочерью выгуливали и кормили его собак – их у него было 4, четыре борзые. В марте 1989 Кузьминский устроил в своём подвале («Галерея ПОДВАЛ») выставку художниц, приуроченную к Женскому Дню 8 марта. Назвал её «Нина Коваленко и другие женщины». Потом он дал мне кассету – интервью с Василием Стиниковым, переписать, имею в виду пером по бумаге, я выполнила. Спрашивал также моего мнения о новинках литературы; мы переписывались. Но наша дружба скоро дала трещину, и даже не одну трещину, а целых три.
Первая – господин Кузьминский устроил акцию «Мне скучно». Через русские газеты приглашал всех в свой подвал. Я была приглашена помочь с оформлением. Акция выглядела так: в дальнем углу помещения, все стены которого занавешены чёрным -чёрными пластиковыми мешками; на широченной тахте возлежит голый Кузьминский… У него на животе и на груди выведено «Пошли вы все на х…» и прочая матерщина. Рот его заклеен липкой лентой, а пенис – засунут в шланг, уходящий другим концом в добытый откуда-то бездействующий писсуар. За дверью люди, пришедшие посмотреть «акцию», очередь. Над дверью прикреплены весы, каждый входящий должен положить на весы три доллара – такова такса. Вошедший проходит к Кузьминскому, а в это время его жена по прозвищу «Мышь» (очень удачное прозвище, кстати) снимает происходящее на видео. Поскольку я участвовала в оформлении (драпировке стен и пр.), то знаю что ждёт входящего, и сочувствую, и принимаю решение проучить ККК… Выхожу во двор, ищу крапиву. Крапивы нет, не нашла, а нашла кустик шиповника, годится, обернула руку шарфиком, сорвала. Становлюсь в очередь. Дочке сказала: приготовиться к отступлению. Подходит моя очередь, я прохожу мимо «Мыши» с её видео-камерой, прямо к К.К.К.; поворачиваю его на бок (вижу испуганные глаза, боится за свой пенис, а сказать не может, рот заклеен). Шлёпаю по заднице этим кустиком, раз, два, три… Выскакиваю, дочери: «Бежим!» Удираем…
Вторая трещина: После очередной выставки (следующей после женской) у К.К.К. остались мои работы, их пора забирать. Кузьминский звонит мне и говорит: «Ты одна за работами не приходи. И даже если моя Мышь тебе скажет приходить, ты одна не приходи, а возьми в провожатые кого-нибудь, ну подружку там, дочку ли… Понимаешь?» «Не понимаю. Что будет, если я приду одна?» «Если ты придёшь одна, я тебя вые…» «А-а, хорошо, приду не одна». В назначенный день приехала на его Брайтон, отыскала отделение полиции и обратилась к полицейским с просьбой проводить меня к нему. Сначала полицейские подумали, что я прошу помочь вернуть мои работы, которые он не отдаёт: «Не имеем права…» Но когда я им объяснила, что дело лишь в том, чтобы выполнить его наказ буквально, т.е. прийти не одной, иначе… они рассмеялись и согласились: «Ок. Вот, освободимся и съездим». … Приехали. Звоним в дверь К.К.К. Его голос за дверью: «Кто там?» Я: «Это я…» Открывается дверь, на пороге Кузьминский в широко распахнутом халате, мужское достоинство наружу. Увидел полицейских, перемениля в лице, смутился, запахнул халат, засуетился: «Сейчас, сейчас, я принесу её работы…» Полицейские, в ожидании разглядывают коллекцию оружий, висящую над его изголовьем: «А вы разве не знаете, что может быть за хранение оружия?» Он: «Ой, да это же коллекционное, всё старое…» Вышли мы из его подвала, сели в машину, смеёмся. Один полицейский говорит: «Я решил стать художником» Другой: «А я – артдилером!» «Ха-ха-ха!» …Потом Кузьминский проклинал меня как мог. Однажды встретил на каком-то открытии, был с собаками, подошёл ко мне и стал выкрикивать всяческие ругательства, а собаки – ластиться, рады встрече. Это было смешно, хоть слушать его брань – не смешно.
