В наши лучшие годы она вспоминала:
"Никогда не забуду мой первый оргазм! К тому времени я про него хоть и слышала, но что к чему – без понятия. Откуда мне было знать? Мать – сплошной домострой, приличные подруги краснели, неприличные говорили, что да, есть такой женский кайф. Мне, конечно, страшно любопытно было, но когда ты начал меня потрошить… Да, да, потрошить! И нечего мне тут руки целовать – никогда не прощу! Варвар… Ну вот… И я подумала – неужели это кровожадное членовредительство и есть то самое удовольствие?! Неужели так будет всегда? И утром хотела отказаться, но любопытство пересилило. Решила: если опять ужас – больше не дамся. В общем, сначала было больно, и я думала только о том, чтобы перетерпеть. И вдруг чувствую, что лежу, как завороженная, а у меня внутри все теплее и теплее! И тут этот самый оргазм. Такой внезапный, такой яркий и быстрый – как молния! А потом раскаты грома и полное ощущение, что сейчас опѝсаюсь! Я даже испугалась! А потом отлегло, и я прислушалась, а от него только эхо осталось. Вот тут-то я и поняла, в чем наше женское счастье…"
Вернувшись из ванной, она попросила принести телефон, села на диван и приготовилась звонить. Я деликатно направился к выходу.
"Нет, останься… – велела она, набирая номер. Ей ответили, и она сказала: – Это я…"
В ответ трубка разразилась металлическим клекотом. Лина отставила трубку, поморщилась и, дождавшись паузы, сказала:
"Послушай…"
Абонент, однако, не унимался, и Лина, закатив глаза, раздраженно вдохнула и шумно выдохнула.
"Послушай меня! – наконец энергично прервала она собеседницу. – Слушаешь? Так вот: я вышла замуж, и теперь буду жить у мужа…"
Отставленная трубка громко ахнула и что-то спросила.
"Вчера" – ответила Лина.
Трубка проглотила паузу и дальше повела себя так. Представьте, что нашелся некий авангардист, который впихнул пятнадцатиминутный равелевый "Болеро" в одну минуту. Представили? Ну, и как вам этот немузыкальный опус? Как вам это сгущенное крещендо от еле слышного растерянного недоумения до яростного финального вопля?
Лина терпеливо слушала, а потом прервала:
"А я ведь тебя предупреждала!"
Трубка взяла высокую визгливую ноту и больше с нее не спускалась. Лицо Лины мрачнело все больше и больше. Вдруг она с размаху кинула трубку на аппарат и отпихнула от себя. Лицо ее окаменело, глаза ослепли.
"Что?" – осторожно спросил я.
"У нее, видите ли, больше нет дочери! Да плевать я хотела!" – со злостью выкрикнула она.
Я сел рядом и сказал:
"Но ведь у тебя теперь есть я!"
Лина повернула ко мне лицо, и в глазах ее вскипели горькие слезы. Она уткнулась лбом в мое плечо, всхлипнула, но тут же отшатнулась, словно сторонясь моего сочувствия. Вытерла слезы и спросила, куда я дел вчерашнее полотенце.
"Под кроватью" – ответил я.
"Не надо, чтобы твоя мама это видела, я сама его застираю…"
"Кровь не отстирывается, – заметил я и улыбнулся: – Может, оставим на память?"
"Нет, не оставим!" – неожиданно резко возразила она.
А зря. Лично для меня, безбожника, окропленное ее жертвенной кровью полотенце могло стать своего рода алтарем, значением не уступающим Туринской плащанице. До сих пор жалею, что не уберег его от ее мстительных рук…
Вот так и началась наша супружеская жизнь. Через неделю я защитил диплом, а через месяц в качестве научного сотрудника Института экономики приступил к трудовой деятельности. И завертелось беличье колесо дней. Ее мать до последнего отказывалась верить в наш брак, и только когда мы приехали за вещами, и Лина предъявила ей паспорт со штампом, она поняла, что проиграла и всю свою неутоленную ярость обрушила на меня.
"Мерзавец! – кричала она, выскочив на лестничную площадку, где я поджидал Лину. – Ты низкий и подлый совратитель, ты негодяй и обманщик, ты заморочил девочке голову и сломал ей жизнь! Ну, погоди, ты у меня об этом пожалеешь! Сильно пожалеешь!"
"Наталья Григорьевна, ну, Наталья Григорьевна, ну, послушайте…" – пытался я ее урезонить.
"Вон отсюда! Вон из моего дома!" – визжала вконец осатаневшая теща.
Я спустился этажом ниже и там дождался Лину. Когда она появилась, то выглядела, как ни странно, довольной, если не сказать торжествующей. Еще бы: она, наконец, сполна и красиво отомстила матери за свое судьбоносное поражение, о котором я тогда еще не знал. Любила ли она меня в то время, спрашивал я себя годы спустя и отвечал: нет, не любила. Она попросту пряталась за моей широкой спиной от своей матери, жениха и от самой себя. Выбирала, так сказать, из четырех зол меньшее. Вот и с поцелуем оттягивала до последнего. И согласие, и поцелуй и свадьба, и, к сожалению, я сам были лишь хладнокровными и расчетливыми ударами по матери и жениху. Но вот чего я не могу понять до сих пор, так это зачем ей вообще нужно было выходить за меня замуж. Это с ее-то историей!
8
Мужчина ведет себя в семье так, как позволяет ему женщина. Есть женщины, которые в отношениях с мужем следуют внушенной им кем-то порочной идее: якобы, пользуясь его беспомощным влюбленным состоянием, следует с самого начала захватить власть и в дальнейшем поддерживать ее не столько хозяйским авторитетом, сколько снисходительным окриком – до тех пор, пока он не начнет огрызаться. Это будет означать, что пришло время сменить тактику, и горе той женщине, что не захочет этого сделать.
Лина была другой. Ее репутация зиждилась на стойком равнодушии к семейным делам. В будние дни мы виделись только утром и вечером. Разнесенные во времени и пространстве, наши московские маршруты (параллельные прямые нашего сожительства) никогда не пересекались. Но и сойдясь в одной квартире, наши следы продолжали подчиняться законам все той же антигуманной геометрии – то есть, если и пересекались, то нехотя и ненадолго. Лина либо искала уединения, либо, что то же самое, стремилась избавиться от меня при первой же возможности. Например, забравшись с ногами на диван, погружалась в чтение, предлагая мне передвигаться мимо нее на цыпочках, или не обращая на меня внимания, изводила себя долгими телефонными разговорами. И не дай мне бог смутить ее досуг звуками пианино! Как здесь не вспомнить Ирен с ее нежной, обволакивающей заботой!
Мои попытки сделать наши культурные интересы общими вязли в ее откровенном равнодушии. Полная противоположность нашему с Софи духовному резонансу! Мои трудовые подвиги ее мало интересовали, а житейские новости она и вовсе пропускала мимо ушей. Взгляд ее часто становится далеким и задумчивым. Застигнутая врасплох, она в лучшем случае отводила глаза, в худшем – раздраженно хмурилась. Благодаря матери она была избавлена от кулинарных забот, а заодно и от обязанности кормить уставшего, голодного, жаждущего душевного тепла мужа. Наступала ночь, и она ложилась со мной в постель, чтобы слившись перед сном на несколько бесчувственных минут, тут же отгородиться бессердечной спиной.
В выходные ей не сиделось дома, и мы уезжали в Москву, где ходили в гости к ее знакомым – моих она не признавала. Там она оживала и становилась той гордой и независимой барышней, какой я ее знал в наше первое лето. В такие моменты я тайком любовался ею – вызывающе молодой и красивой женщиной в самом начале своего грешного призвания. И чем больше любовался, тем сильнее переживал ее отчуждение. Ее взгляды, улыбки и смех, которые она расточала посторонним людям, лучились неподдельным радушием. Она будто освобождалась от моей опеки, которой в другое время тяготилась. И это было странно – как может быть в тягость беззаветная любовь? Привычно оказываясь в центре внимания, она вместо того чтобы петь мне дифирамбы, которые я безусловно заслуживал, выставляла меня на смех, словно говоря: смотрите, какого шута горохового я вам привела! Однажды на дне рождения у ее сокурсницы она, хватив лишнего, чего с ней никогда не случалось, объявила, что весь вечер танцует только с Ростецким и просит других ее не беспокоить. Ростецкий, наглый, заносчивый однокурсник, тут же подбежал к ней и под одобрительный смех гостей слишком крепко ее обнял. Стиснув зубы, я отвел глаза и столкнулся ими со страдающим взглядом одной милой девушки. "Как ты можешь это терпеть?!" – спрашивала она меня. И тогда я встал, подошел к слипшейся парочке, разлепил их, ухватил непочтительного кобелька за галстук и въехал ему под дых. Кобелек хрюкнул, опустился на колени, а я в полной тишине объявил: "Если кто-то еще захочет поддаться на провокации моей жены, с ним будет то же самое!" Затем подошел к довольной девушке, поцеловал ей руку и ушел, громко хлопнув дверью. Ближе к полуночи позвонила Верка, предупредила, что Лина ночует у нее, а затем воскликнула: "Ну, ты молодец! Все наши девки от тебя просто в восторге!" И я подумал, что при желании мог бы узнать у нее о Лине много интересного, но тут же сказал себе, что никогда этого не сделаю. Она же, придя на следующий день домой, неделю со мной не разговаривала.
