Помедлив, она через силу согласилась:
"Хорошо. Принеси другое полотенце…"
Я сбегал за новым полотенцем. Она стыдливо освободилась от сорочки и забралась под одеяло. Я тут же откинул его, и она, покраснев, попросила:
"Только аккуратней, пожалуйста…"
Получив ее в свое распоряжение, я первым делом встал на колени и, затаив дыхание, уставился на распростертое передо мной, невыносимо желанное, восхитительное (ни единой складки, ни морщинки – утренний свет свидетель!) тело. Я пожирал взглядом нежное, обрамленное локонами лицо, прелестно угловатые плечи, тонкие руки, белый налив грудей, мелкоребристые, сведенные словно полы детского фрака крылья грудной клетки, овальный медальон живота, отчетливо поделенный надвое линией, что начинается у горла и теряется в пушистом лобке – непреложные атрибуты красоты, иллюстрация нерушимости мировой симметрии – а наглядевшись, покрыл мое сокровище благоговейными, как лепестки роз и сладчайшими, как весенний мед поцелуями. Я касался губами ее неприкосновенных прелестей с тем же чувством, с каким калеки и прокаженные, упав на колени, целовали край Иисусовой рубахи. Обласкав живот, грудь (господи, да как я мог позволить себе глумиться над этой обморочно хрупкой красотой?!) и плечи, я возвращался к ее губам, чтобы коснуться их и прошептать влюбленное слово. Мой пристрастный, не дальше собственного носа осмотр обнаружил у нее почти полное отсутствие кровеносной системы. Ну, если только тонкие голубоватые прочерки на кистях и несколько лазоревых ниточек на запястьях. В остальном (за белоснежным исключением груди и бедер) – матовая, пропитанная акварельным раствором прошлогоднего загара кожа. Ни малейших признаков пор и цыплячьего пуха на руках и ногах, которым я, впрочем, никогда не придавал порицательного значения. Напротив: прозрачная огненная голубизна и нежная шершавость голеней и рук моих прежних прелестниц делали их в моих глазах живыми и убедительными. Что касается Лины, то если бы не тепло кожи, ее можно было бы поставить (а вернее, уложить) в один ряд с холодными царственными изваяниями. В самом деле: отливаясь скульптурной наготой, она лежала, не шевелясь и никак не откликаясь на мои ласки. И лишь когда я склонился над ее девственно-упругим, стыдливо потупившимся лобком и коснулся ртом крепко стиснутых пухлых губ, раздвигаемых до вчерашнего дня только журчащей струйкой (под которую я готов был подставить рот!), она быстро втиснула между нами ладошку. Я попробовал устранить хрупкое препятствие, но ладошка словно приросла. Тогда я припал к узкой бледной кисти, затем к жемчужному запястью и по тонкой, гибкой переправе руки добрался до плеча, завершив таким образом путь, который когда-то прервал на середине. Лицо и шею Лины затопило пунцовое смущение. Вернувшись к ладошке, я продолжил схождение в том направлении, куда она мне указывала. Каким богатством я отныне обладал! Легкие бледные бедра, безупречно гладкие и прохладные, как полированный мрамор, ровные подтянутые ноги, мои обожаемые розовые коленки, легкий погиб голеней, к которым, словно к флейте так отрадно приложиться горячими губами. А дальше нестойкие сахарные лодыжки и деликатные ступни, завладев которыми, я перецеловал неправдоподобно изящные пальчики, хотя Лина и пыталась их у меня отнять.
"Что за бескультурье, что за варварство – восхищаться прекрасным женским телом, перед тем как его осквернить! – скàжите вы. – Какая-то дурная аморальная античность – сначала увековечить красавицу в мраморе, а затем отдать ее Приапу на растерзание! Неужели невдомек, что ее следует водрузить на пьедестал и окружить поклонением?! Во всяком случае, до тех пор, пока она сама не захочет опереться на приапов шест и спуститься оттуда на грешную землю!"
Ах, мои просвещенные, мои вещие друзья – вы тысячу раз правы! Но вместо того чтобы занять место в первых рядах ценителей прекрасного, я подтянулся и, припав к алебастровым полушариям, представил им затяжной отчет, который на этот раз не остался без внимания. Судя по робкому беспокойству рук, Лина, можно сказать, впервые проявила интерес к тому, чем мы занимались. Тогда я взял ее за плечи и дал понять, что ей следует перевернуться на живот. Она подчинилась, подставив мне свою вторую, не менее лакомую половину, куда входила узкая матовая спина с тонкими, похожими на крылья бабочки лопатками, обмелевший ручеек позвоночника с ровными, гладкими окатышами, прыгая по которым я спустился к запруде у подножия двух белых, волнистых, размерами с большую грудь ягодиц, которые как только я на них ступил, сомкнулись и окаменели, что не помешало мне обследовать вдоль и поперек их жемчужную белизну и соскользнуть с них в расщелину, где пряталась горячая купель с исходящим от нее дурманом новорожденной женственности. Затаив дыхание и превратившись в ноздри, я вознамерился протиснуться к нему, но его буквально перед самым моим носом скрыла все та же строгая ладошка. Безжалостное, распаляющее целомудрие! Испытывая удушливое смятение, я проследовал к стыдливо сжатым голенастым ногам, чья кожа отличалась утонченной молочной гладкостью, особенно под коленками. Когда я потревожил губами эту припухшую лощинку, нога испуганно дернулась, и я, миновав ровный, затяжной перевал икр, уперся в розовый тупичок пяточек. И если на всем пути моего следования Лина молчала, то не молчал запах ее кожи. Был он нежен и свеж – то отчетливо-ясный, то смутно-загадочный, но всегда неповторимо благоуханный. Жаль, что мне не позволили насладиться самым дерзким и громким из них, но все впереди!
Возвратив мое сокровище на спину, я нашел, что лицо ее, до этого пунцовое, теперь порозовело, ресницы подрагивали, а губы приоткрылись и набухли. Преодолев неохоту ее филигранных коленок, я занял место у подножия Эвереста моих желаний. Зная, что ее рассматривают, Лина проворной рукой прикрыла легкий ворс подбрюшья, а другой – упругую белизну груди. Словно и не было кровавого ночного посвящения, и она по-прежнему была девственница! Опершись на пружинистые руки, я навис над ней так, чтобы недостойной тяжестью не оскорбить ее хрупкой сияющей наготы. Мой горячий хобот лег на ее бдительные пальчики, и она отдернула их, словно обожглась. Ладошки превратились в кулачки и спрятались у нее на груди. Тая от умиления, я затаил дыхание и раздвинул нежные губы тисков. Лицо Лины наполнилось ужасом, рот приоткрылся, словно она собралась ахнуть, но не ахнула и только выразительно сморщилась. Чувствуя себя садистом, я с трудом втиснулся в ее перепуганные бедра и с превеликой осторожностью задвигался взад-вперед: раз, другой, третий, пятый, седьмой… Костяшки ее кулачков побелели, на лице застыла трагическая маска. Девять, десять, тринадцать, двадцать… Чутко и виртуозно орудуя инструментом, я вглядывался в сморщенные черты жены, готовый отступить при первых же признаках отчаяния, но нет – стиснув зубы и зажмурившись, Лина молча терпела. Двадцать пять, тридцать, сорок… В напряженной тишине прошла минута, другая, третья. Вдруг черты Лины разгладились, глаза распахнулись и несколько секунд смотрели на мир с нарождающимся, как у младенца любопытством. Вслед за этим кулачки ее ослабли, лицо стало удивленным, рот приоткрылся, освобождая путь частому ахающему дыханию, завершившемуся громким, протяжным стоном и первыми в ее жизни конвульсиями. Восторг обладания переполнил меня, я вырвался из влажной теснины и с утробным мычанием окропил перламутровым сиропом млечные приделы жены. Что поделаешь: росный сор Эроса, как говаривал Набоков, и мое перекошенное судорогой лицо – вот те издержки любовного удовольствия, к которым ей отныне предстоит привыкать! Что бы с нами дальше ни случилось, я навсегда останусь ее первым мужчиной! Это как раз то самодовольное сознание первопроходца, которого мне до сих пор так не хватало. Я с легчайшим придыханием коснулся сахарных губ моей недотроги и, освещая ее лицо сиянием глаз, сказал:
"Вот теперь ты моя настоящая жена, а я твой безумно любящий муж!"
Она улыбнулась, как сквозь зубную боль и завозила краем полотенца по бедрам.
