Находясь за пределами времени и пространства в некой готовой взорваться точке, где сердце бьется снаружи, где намерения чисты, а желания стерильны, где в обращении вместо слов сияющие кристаллы чувств и где царит кумир, прикосновения к которому караются ударами огненных хлыстов, я был готов провести самую целомудренную ночь в моей жизни! Да что там ночь: месяц, год, вечность, пока она не призовет меня сама! Уже много позже, страдая от ее неприязни, я понял, что добился бы от нее если не любви, то хотя бы мало-мальской признательности, когда бы перед этим сказал ей:

"О, моя несравненная, редкоземельная, богоизбранная жена! Ты так прекрасна, так совершенна, так невинна, а мои недостойные чувства к тебе так безнадежно возвышенны, что я счел бы оскорблением твоего целомудрия даже братский поцелуй! Позволь мне разделить с тобой ложе, но не как муж, а как цербер. Да не нарушат демоны похоти твой невинный сон, пока я рядом! Да не возбудит в тебе мое присутствие ничего, кроме покоя и снисходительной признательности! Приму любой твой приговор. Скажешь – живи, буду жить, скажешь – умри, умру. Буду жить, как верный пес и умру, как бездомная собака…"

"Ох… – расставаясь с дремой, очнулась Лина. – Как же я устала…"

"Спи, спи…" – заботливо погладил я ее по руке.

"Нет, так нельзя. Надо, чтобы все было по-настоящему, – пробормотала она и, помолчав, добавила: – Принеси какое-нибудь полотенце…"

Если в жизни женщины всего два эпохальных события – расставание с девственностью и рождение ребенка, то для первого из них Лина показалась мне, скажем так, недостаточно трепетной. И в то же время как выразительно и ненавязчиво она анонсировала свою невинность! Я сходил за полотенцем и вернулся, прикрывая им вспученные трусы. Лина покинула кровать и предстала передо мной в тесной, пропитанной малиновым светом сорочке. Затаившийся у меня в паху жар взметнулся до самых щек. Лина постелила полотенце, разгладила его и сказала взрослым, будничным голосом:

"Только будь аккуратен. Не заставляй меня начинать мою семейную жизнь с аборта. И выключи свет, пожалуйста…"

Выключив свет, я улегся рядом и, неудобно облокотившись, с гулким сердцем припал к ее губам. Я втягивал их вместе с тонким, резвым вкусом шампанского, предлагая остаться жить у меня во рту, но они вежливо отказались. Тогда я истово и бережно принялся целовать теплое лицо: обследовал каждый дюйм его нежной, увлажненной усталостью кожи, подобрался к волосам и подобно овчарке, напавшей на след, погрузился в их дебри, теряясь и глупея от недоступного мне еще вчера запаха. Услаждая нюх, спустился к плечам, а оттуда перебрался к груди. Мешала сорочка, и я принялся освобождать заветное тело из шелкового плена. Скомканный подол подобрался к ягодицам, и они, нехотя оторвавшись, пропустили его дальше. Затем с той же неохотой выгнулась спина, вытянулись вверх безучастные руки, после чего Лина вновь легла и отвернула лицо. Все было сделано без единого звука и с явным безразличием к тому, что ее ожидало.

И тут я не выдержал: мое многомесячное второсортное положение возмутилось, и барабанная шкура моего терпения лопнула. Моя хрупкая нежность словно хрустальная роза на тонком стебле вдруг надломилась, упала на цементный пол разочарования, рассыпалась на мелкие осколки, и по ним в тяжелых сапогах затопали злость и обида. Захватив в плен безжизненные бедра, я зажал их между колен и навис над моей пленницей. Мои ладони зашелестели в темноте, бесцеремонно оглаживая плечи, руки, грудь и живот моей жертвы. Никак не отзываясь на мой антилюбовный массаж, Лина молчала. Я грубо завладел ее грудью. Мне хотелось измять ее и заставить стонать от боли ее бездушную хозяйку. Видно, я и в самом деле перестарался, потому что она молча вцепилась в мои запястья. Тогда я улегся рядом и накрыл ее лобок. Все мои женщины к этому времени уже крепко обнимали меня, телом и душой поощряя к дальнейшим изысканиям. Но не Лина: ежась и подрагивая, она держалась с вызывающим безразличием. Чувствуя себя бесконечно обманутым, я растолкал ее ноги, нащупал вход, примерился и одним махом вышиб дверь в священные покои. Лина резко дернулась, сдавлено ахнула и попыталась меня оттолкнуть. В ответ я навалился на нее и напал на непорочные бедра. Желая добраться до девственных глубин, я короткими злыми толчками кромсал, раздирал на клочки, втаптывал в грязь вожделенные прелести, и перед моими глазами в отчетливом полумраке страдало оскорбленное стыдом и болью лицо жены. Я выталкивал из непуганого тела болезненные стоны, и меня не останавливало даже то обстоятельство, что посеяв боль и страх, я рисковал отбить у нее всякую охоту к дальнейшим упражнениям. При всей своей неопытности она не могла не понимать, что происходит что-то грустное и неправильное. Когда же в ее громком постанывании возникла отчетливая жалобная нотка, мне стало не по себе. Как ни был я одержим, но разум взял верх. Я покинул неласковые тиски и, пережив грустное превращение цветных грез в мутные выделения, выплеснул себя ей на бедра. После чего опрокинулся на спину и затих от недоброго предчувствия.

Некоторое время мы лежали в тишине.

"Включи свет, пожалуйста" – вдруг сказала Лина.

Не скрывая наготы, я встал, включил ночник и сразу же обнаружил на моем сморщенном орудии пытки следы крови. Лина села, торопливо распахнула ноги, глянула вниз и тихо ахнула: на белом вафельном полотенце – свежая рана. Она мазнула пальцами по промежности – пальцы окрасились кровью. Она перевела взгляд на меня и скорбно усмехнулась:

"Обязательно было так стараться?"

"Извини" – угрюмо отозвался я.

Мы по очереди посетили ванную и улеглись, не касаясь друг друга. Среди ночи я проснулся оттого, что рядом всхлипывала Лина.

"Что случилось? – пробормотал я, всплывая со дна забытья. Она не отозвалась. Прислушавшись к укоризненному шмыганью, я сказал: – Ну, не плачь, слышишь, не плачь…"

В ответ скорбное всхлипывание.

"Если я тебя обидел, прости…" – смягчил я тон.

Лина порывисто отвернулась и тоненько, протяжно заплакала. Мое угрюмое сердце вдруг затопила волна кипящей жалости.

"Ну, прости, меня, прости!" – подобравшись к ней, забормотал я, пытаясь ее обнять, но она резкими движениями сбрасывала с себя мои руки и твердила:

"Не трогай меня, прошу, не трогай…"

Мне ничего не оставалось, как отстраниться и притихнуть. Так и лежал, утопая в виноватом стыде, пока не заснул.

7

Утром я проснулся рано и лежал в пугливых сиротских сумерках нового дня в ожидании страшного суда. Судите сами: рядом со мной спала женщина, которая после того что я с ней сделал, должна возненавидеть меня на веки вечные. Тому, как я с ней обошелся, не придумали еще искупления. Зло, совершенное мною, надлежало замаливать всю оставшуюся жизнь, зная при этом, что прощение не предусмотрено ни на земле, ни на небе. Дикарь, варвар, тинэйджер! Что же я, мать твою, натворил?!

Лина пошевелилась, и сердце мое замерло. Медленно повернувшись на спину, она открыла глаза и обратила лицо в мою сторону.

"Доброе утро!" – с жалкой улыбкой вручил я ей свою жизнь.

"Доброе утро" – отвела она глаза.

"Как ты?"

"Нормально" – сухо обронила она.

Я нашел под одеялом ее руку, но у меня ее тут же отобрали.

"Прости меня, ради бога, что вел себя как последняя скотина! – забормотал я, изуродовав лицо покорностью и страхом. – Но я не такой, Линочка, поверь мне!"

"Я тоже думала, что ты не такой, – не глядя на меня, строго сказала она: – Или что, в первый раз так и положено?"

"Делай со мной что хочешь! Хочешь, прогони, хочешь, убей, хочешь, отправь в ссылку на диван! Но если дашь мне шанс, ты узнаешь, как я тебя люблю! Ну, прошу тебя! Нельзя, чтобы ты с первого дня думала обо мне плохо!"