"Ну, здорово, фраерок! – выступил вперед жених. – Ты што здесь делаешь? Заблудился, што ли?"
Я молчал и разглядывал тех, кого до этого видел лишь издали. Крепким из них был только один – вот его-то и надо валить в первую очередь. Да, двое других будут в это время бить меня куда получится, но главное – этот увалень. Думаю, лично он против меня ничего не имеет, а потому драться будет без фанатизма. Подписался, видать, по дружбе, чудак. Конечно, если дело дойдет до крови, он оживится. А значит, надо валить его раньше.
Драться меня никто и никогда не учил, но все мои враги и друзья признавали, что со мной лучше не связываться. С первым же ударом я впадал в холодную ярость, которая не пропускала боль и не отпускала до тех пор, пока я не втаптывал врага в землю. От него, поверженного, меня буквально оттаскивали.
"А может, это ты здесь лишний?" – кинул я сумку на зеленую обочину.
"Ну тогда извини!" – не стал тратить время жених на мушкетерские галантности, после чего произошла короткая, злая и молчаливая потасовка.
Я бил увальня в уязвимые места, терпеливо поджидая, когда он рухнет. От ударов двух других я лишь отмахивался. Наконец гигант рухнул, и тогда я двумя железобетонными ударами разделался со вторым. Остался жених. Он стоял передо мной, запыхавшийся и растрепанный, в жалком подобии боксерской позы.
"Ну что, сучонок, кто тут из нас заблудился?" – процедил я, наслаждаясь превосходством.
Сжав зубы, жених молча и злобно смотрел на меня. В стороне ворочались его друзья, и я, уклонившись от его кулака, коротко и увесисто отпустил ему грехи – врезал в левую скулу. Пусть походит с индульгенцией-синяком. Жених упал, а я подобрал сумку, достал платок и пошел подсчитывать убытки. Как выяснилось, к ним относились ноющий затылок, звенящее ухо, стонущие ребра, ссадина на скуле, разбитые губы и сбитые костяшки пальцев. Бывало и хуже.
В четверг я, как ни в чем не бывало, предстал пред ясными очами дамы моего сердца.
"Где это ты так?" – глянули на меня с серым испугом ее огромные глаза.
"А, ерунда! С хулиганами поспорил…" – отмахнулся я.
Лина с уважительным изумлением посмотрела на меня. По дороге на озеро она попыталась выяснить, где и как это произошло, и я отвечал, что все случилось в Подольске, куда я добрался заполночь. Два незнакомых хулигана попросили закурить. Видимо, не знали, что я не курю. Совсем молодежь распустилась. Мы в наше время так себя не вели. Пришлось преподать им урок хороших манер – неделю точно будут помнить.
Мы пришли на озеро и разделись.
"Господи, и здесь у тебя синяк, и здесь!" – страдала Лина, дотрагиваясь до ребер и до спины, и ее жалость отдавалась во мне неземной музыкой.
Через час явилась вся честнàя компания. Скрываясь за черными очками и пряча лица, парни, словно побитые псы улеглись на подстилки и притихли. От компании отделились две девицы и сделали Лине знак присоединиться. Лина, улыбаясь, подошла к ним, и те тут же сообщили ей новость. Лицо Лины изменилось в точности так, как я и предполагал. Кинув гневный взгляд в мою сторону, она оттолкнула стоявшую на ее пути подругу и кинулась к парням.
"Вы что делаете, а?! Вы что себе позволяете, а?! Вы что, совсем уже идиоты?!" – кричала она.
Парни отворачивали лица. И тогда она накинулась на жениха.
"Это мой парень, слышишь ты?! Мой! И оставь его в покое, а не то в милицию пожалуюсь!" – сжав кулачки, кричала она.
Я вскочил, подбежал к ней, обнял за плечи и увел, возбужденную, на наше место. Некоторое время она смотрела на меня невидящим взором, затем взгляд ее прояснился, и она зло кинула:
"Пошли отсюда!"
И увела меня на другой конец берега. Когда мы легли, ее возмущение перекинулось на меня:
"А ты почему меня обманул?!"
"Потому что ябедничать некрасиво"– отвечал я.
Она посмотрела на меня со сложной смесью чувств, из которых я бы выделил сострадание и гордость.
"Больно?" – жалостливо гримасничая, осторожно коснулась она сначала скулы, а затем губ.
И тут уж я не оплошал – подхватил ее пальчики и прижал к губам. Рука замерла. Мелкими шажками я спустился на дно ладошки, где притаился запах миндального масла, вдохнул его, выбрался на тонкое запястье, припал к прозрачной коже, под которой жило и дышало Линино сердце и, ощутив проступившее напряжение жилок, несколько раз поцеловал голубоватое сплетение. После чего пошел карабкаться по нехоженому пути, цепляясь за его шелковинки запекшимся обожанием. Пропитанная свежим ветром, мягче мягкого увещевания и глаже гладкого глиссандо, ее рука вел меня к самым вершинам счастья, пока на подступах к локтю не выпорхнула испуганной птицей из силков моих разбитых губ. Мы оба смутились и притихли…
Вопреки ожиданиям дверь в покои ее души открывалась медленно и со скрипом. На обратном пути Лина даже не взяла меня под руку, хотя оснований, по моему мнению, было предостаточно. Одно только громогласное заявление, что я ее парень чего стоит! Она заставила меня рассказать, как все произошло. И дело было не в охающей жалости, а в предстоящей схватке с матерью, которой о драке обязательно донесут, да еще в извращенном виде. Так оно и случилось.
"Да он настоящий бандит!" – кричала мать.
"Это они на него напали, а он их победил!" – кричала в ответ Лина.
"Я запрещаю ему появляться у нас!" – кричала мать.
"А я все равно буду с ним встречаться!" – строптиво огрызалась Лина.
Я перестал заходить к ней в дом, и мы, встречаясь в условленном месте, шли на озеро, либо, если не позволяла погода, гуляли в окрестностях. На крик матери, почему она продолжает со мной встречаться, Лина резонно отвечала:
"В доме у нас он не появляется, а запретить ему приезжать в Немчиновку я не могу"
И вот что странно: несмотря на ее громогласное заявление и мои близкие отношения с ее запястьем, наше тактильное знакомство так и не продолжилось, если не считать того, что она научилась подставлять щеку. Когда осенью после нашего первого поцелуя я спросил, почему она не хотела целоваться раньше, она легкомысленно бросила:
"Но ведь ты же не просил!"
Что значит, не просил?! Выходит, мои глаза разучились умолять? Впрочем, что ждать от той, что целуя одного, думает о другом…
Семнадцатого июля я внушительным букетом белых роз поздравил ее с днем рождения, а в начале августа она уехала с родителями на юг и обрекла меня на покорное ожидание, вынести которое я мог, только впав в трехнедельное летаргическое безволие. Своим круглосуточным бдением мука эта была полной противоположностью тому живому и бодрому позвякиванию нервов, которое до этого скрашивало мои вечера и подогревало утреннее предвкушение встречи. В таком угнетенном состоянии я пребывал до того самого дня, когда за неделю до сентября в моей квартире раздался звонок и веселый, смуглый голос сообщил:
"Привет! Я приехала!"
Мы тут же встретились, и я по достоинству оценил густой шоколадный оттенок, который южное солнце добавило в ее золотистый московский загар. Судя по беглому очерку, главное ее занятие в санатории, утомительное и несносное, состояло в том, чтобы отклонять назойливые знаки внимания отдыхавших там мужчин.
Через неделю я принялся за диплом, а у нее начался четвертый курс.
5
Последующие два месяца ясности в наши отношения не внесли. Я по-прежнему находился на положении говорящего друга, которому позволялось сопровождать ее величество в ее передвижениях по Москве. Обязанности мои были столь рутинны и бесхитростны, а благодарность за них такой скудной и формальной, что мое место могло быть в любой момент отнято у меня и передано другому. Не имея продолжения, наши летние достижения сконфузились и померкли. Особенность же пытки состояла в том, что почуяв тухлый запашок моего уныния, Лина спешила рассеять его дежурным благоволением: дотрагивалась до моей руки, заглядывала в глаза и ободряюще улыбалась. Конечно же, я предпринимал попытки заявить о себе, конечно же. Например, брал в тишине уклончивую руку, которую у меня тут же отнимали. Или смотрел, не мигая, в ясные серые глаза и замирал в красноречивом молчании – но глаза от меня отводили, а молчание нарушали. Что это – испытание бессердечной дружбой или неизвестный мне метод дрессировки?